Татьяна Малыгина - «Я крокодила пред Тобою…»

– Так ты это… ты что, не знаешь ничего?

– А чего я должна знать? – Толмачева остановилась посреди дороги и посмотрела на Ленку в упор.

Фокина мялась, она не хотела добивать подругу.

– Сказала «а», говори «гэ».

– Да, гэ и скажу. Он, это… в общем, Димка Женьку любит уже давно…

– Михайлову?! Женьку?! Не может быть! Это же гром-баба!

– Да, уже все знают.

– А я почему не знаю?

– А ты конкретно не говорила, что Димку любишь, я и не говорила.

– Ну и где логика в твоем объяснении?

– Ну да… логики нет…

– А она?

– Что она?

– Да говори уже, что знаешь! Что ты, как эта!

– А она его отшила. Но около себя держит, не отпускает далеко, играет им, как кошка с мышкой. То приблизит, то отпустит. Он как паж у нее, любую прихоть выполняет. Она говорит: ты мне нравишься как друг. А девкам сказала, в Димке мужского начала нет. Слушай, я тебе ужасную вещь сейчас скажу, только ты никому, ладно?

– Ну?

– Она с ним переспала.

– Да ты что?! О-бал-деть! Женька?!

– Ага, ужас, правда?

– Ну, тогда все ясно с Димочкой. Учительница первая моя.

– Ну. Видите ли, в нем нет мужского начала. Видать, уже разбирается в мужских началах и концах.

Лена и Марина были девочками домашними и даже не думали начинать взрослую жизнь, не закончив школу. После школы Димкины родители развелись, так же культурно и с достоинством, как жили. Папа женился на женщине на тридцать лет младше себя, Димка с мамой уехали в Калугу, там он расписался с безликой Надюшей, родил дочь и назвал ее Женечкой. Еще много лет он писал и звонил Жене Михайловой. Через семь лет развелся в надежде быть с любимой рядом. Но Женя вышла замуж и создала обычную советскую семью, подурнела, располнела и так и не осчастливила Димку своим присутствием в его жизни.

Весь год Марина страдала и мучилась от неразделенной любви. Настроение менялось по нескольку раз на дню. Веселое возбуждение резко сменялось унынием. Тамара Николаевна с тревогой наблюдала за Маринкой, которая все чаще замыкалась, подолгу закрывалась в своей комнате, не пуская никого, кроме Оли. «Неужели и Маринка?..» – Тамара Николаевна старалась гнать от себя тягостные и страшные мысли. Дочь огрызалась, хамила, не стесняясь повышать на мать голос. Часто Марина замирала на кровати в позе эмбриона и, не шевелясь, часами лежала в бездействии, прокручивая в голове события жизни родителей, Ольгиной и своей, или целыми днями валялась на диване, болтая с подружками по телефону.

«Боже, за что мне это? – мысли Тамары Николаевны возвращались в прошлое. – Неужели и эта в деда?..»

***

Дед Иван в тридцатые-сороковые служил помощником прокурора. Арест его самого миновал, но, оставив службу по состоянию здоровья, Иван Петрович засел на чердак, сделав там рабочий кабинет, и целыми днями тихонько строчил математические формулы. Бабка Марины, Алевтина, его супруга, сокрушалась и радовалась одновременно. «Плохо, что так накрыло, да хорошо, что по-тихому». Тамара Николаевна, разбирая вещи на чердаке перед переездом с семьей в Северогорск, нашла несколько тетрадей, исписанных мелким каллиграфическим почерком с формулами, выводами, частями таблицы Менделеева, схемами и графиками. «Вообще, зря, – думала Маринка, – родичи заподозрили деда в „ку-ку“, им бы все эти тетрадки какому ученому отдать на дешифровку, а вдруг дед какое открытие совершил?!». Маринка очень гордилась своим дедом, и особенно тем, что он служил в прокуратуре. Что такое ГУЛАГ, репрессии и реальная диктатура пролетариата, от Марины в семье тщательно скрывали. Ни-ни, ни слова ни пол-слова. О правительстве и вожде – только с уважением и верой в светлое коммунистическое будущее. Поэтому, когда Марина уже работала в магазине, она, хвастаясь сослуживицам своей послереволюционной родословной, совсем не понимала недоуменных переглядов женщин типа «дура совсем?».

– Да ты что, действительно ничего о лагерях не знаешь?

– Ну, знаю! Сажали контру, в школе проходили.

– Марина, ты того? Или прикидываешься?! Какую контру?! У нас вся страна была ла-ге-рем! – Лида Ильинская, старший продавец, не знала, верить Маринке или та придуривается. – Моих обоих дедов посадили, одного расстреляли! Нет ни одной семьи, которой не коснулось бы это вселенское горе, эти чудовищные репрессии! А ты дедом своим хвалишься?! Подумай, скольких он посадил! Скольких на расстрел послал!

«Какой ужас, – Маринка оторопела, – какой кошмар! Буду молчать в тряпочку, – но все же решила деда не осуждать. – Я же не знаю, что деда Ваня сам терпел в этих жерновах».