Андрей Томилов - Охотничьи страсти

– Сс-воло-оч ты распоследняя! – ещё издали начинал распаляться старик.

– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты, гад, обожрался когда, да издох с того обжорства!

Дед подступал к кобелю, придавливал его коленом, вминая в пухляк, скидывал рукавицу:

– Во-от! Во-от тебе! Во-от!

Расходившись, дед воевал, пока не заходился в кашле, или просто задыхался и, уткнувшись морщинистым лбом в Колькин бок, долго лежал, отпыхивался, душил в себе надсадный хрип.

Когда всё приходило в норму, дыхание восстанавливалось, дед раздёргивал паняжку, доставал мешочек с приманкой и подновлял ловушку. Колька, вытряхнув из шерсти снег, молча, стоял рядом, с любопытством наблюдал за работой, преданно ловил взгляд хозяина.

Шли дальше. Дед устало, медленно, тяжело опираясь на отшлифованный временем посох. Колька, торопливо отруливал в сторону от путика и азартно искал повод, чтобы отличиться. Обычно, он где-то недалеко отыскивал зазевавшуюся бельчонку и начинал облаивать её, вытаптывая вокруг деревины круговик.

Охотник, – откуда силы, бежал на зов напарника, выглядывал и долго выцеливал зверька. Снова опускал стволину, протирал рукавицей заплывающие потом глаза, брови. Опять прилаживался. Колька суетился рядом, подталкивая деда носом в штаны, отскакивал, взлаивал. Пристально вглядывался в разопревшее лицо, будто хотел помочь.

Наконец, белку добывали. Может и не с первого раза, может и поматериться приходилось, но, добывали. Присаживались здесь же, под деревиной, отдыхали. Дед ласково гладил Кольку, что-то мурлыча себе под нос, в спутанные, разноцветные усы. Они, и, правда, с той стороны, где обычно цигарка, – рыжие, а с другой стороны седые, почти белые.

Пёс, извернувшись, пару раз лизал старика в солёный лоб. Здесь же отходил в сторону, хватал полной пастью рыхлый снег, словно заедал терпкую соленость. Белку бережно приторачивали к паняге, прикрывали тряпочным клапаном, чтобы снег не забивал, и снова выбирались на путик. Устало шли дальше.

– Пристал я, Кольша. Пристал.

Кобель, заслышав чуть разборчивое мурлыканье хозяина, притормаживал. Сторонился и, выгибая шею, заглядывал в глаза, понять хотел. Да что там хотел, – понимал. Конечно, понимал. Как не понимать, когда жизнь бок обок протопали по тайгам. Обо всём поговорили за годы, обо всём.

– Нет, не только теперь. Нет. По жизни пристал. По жизни. Понимаешь, Кольша, радости в душе не стало. Вот, не стало. И солнышку, по утрам, через силу улыбаюсь, просто привык, как ещё отец учил: улыбнись, и обрадуйся. Вот, улыбаюсь, по привычке, а радости нет.

Кобель обгонял, оплывал по снегу хозяина, с тревогой заглядывал в лицо, напрягаясь от затянувшегося монолога. Выбравшись на тропу, чуть удалялся, надеясь, что старик прекратит разговор, когда останется один. Но тот продолжал ворковать. Сам с собой продолжал.

– Каждому дню, бывалочи, радовался, каждой зорьке. А, как осень ждал! Душа дрожала, как на охоту с напарниками сбирались. Э-хе-хе. Уж сколько лет одни с тобой лазим тут. Все напарники давно нажились: кто сам, кого медведь заломал. Помнишь? Ты помнишь! Тогда ещё молодой был, за то тебя и простили. Всё помнишь.

Дед шагал трудно, увесисто. Будто каждый шаг выверял, впечатывал.

Напарник тогда и сам виноват был. Конечно. Он заломины для берлоги вырубал. Или поленился, – тонковатые выбрал, хоть и знал, что медведь лежит крупный. Знал. Может, поспешал дюже, оттого срубил, что подвернулось. Они того медведя ещё осенью ловко выследили. Дождались, когда улежится, разоспится покрепче, только потом, по зиме, пошли ковырять. Напарник, тогда ещё похохатывал:

– Не бей в берлоге-то, пусть выберется. А то дюже хрушкой, – не подымем потом. Не спеши, с выстрелом-то, не спеши.

Боялся, что не вытащим из берлоги битого зверя. И, ведь, не первого брали, а вот, сплоховал.

Дед, тогда уже с бородой, потому и дед, в стороне встал, с одностволкой. Напарник сам решил принимать. У него и ружье с двумя стволами, да и силы поболе, – молодой ещё. Только сороковник разменял. Кобель, опять же у него, – рабочий.

Дедов Колька тогда ещё учился только тайге, постигал. Похоже, что ему больше нравилось с ребятнёй дурачиться. Сумки им таскал до школы, да обратно. На санках катал. Гаркнут ему: Колька, неси!

Он и рад стараться, тащит брошенный ранец, или санки в гору. Заполошный.

У берлоги приосанился, хоть и впервой. Загривок вздыборил, в горле камешки перекатываются, скаргычут друг о друга. Посматривает на старого. А тот носом дух ловит, в чело, мелкачём прикрытое, заглянуть пытается. Хвост упругим кольцом топорщит.