– Кони галстуков не носят, – возразил старик. – Такого не бывает.
– Верно! – поддержал я старика. – Такого не бывает.
Я поднялся со стула, расплатился с хозяйкой кафе.
Старик поднял ко мне голову:
– Говорите, что завтра выбирают нового мэра?
– Да, завтра. А что?
Старик задумчиво покачал головой.
Я вышел на улицу.
Белый корпус «Мерседеса» был целиком облеплен причудливыми узорами, оставленными на нём вдоволь насытившимися голубями.
Я вернулся в кафе, подошёл к старику и, не сказав ни слова, пожал его руку.
Я сидел за своим письменным столом и размышлял о жизни, а устав размышлять, поднялся с места и, прихватив с собой очки, подошёл к вечернему окну. Я увидел печально-лиловый закат дня. И вдруг на оконном стекле нарисовалась склонённая к мужскому плечу головка моей Анны.
Моя Анна?
Господи, что ж это такое?
Ничего не понимая, я стоял в полной растерянности.
Очки!
Мои очки!
«Кажется, они надо мной насмехаются», – сбросив очки на пол, подумал я.
И тут – головка Анны вместе с плечом мужчины исчезли.
Не поднимая очки с пола, я, не сходя с места, простоял до утра, совершенно потрясённый и скованный страхом от мысли, что с закатом нового дня я вновь на окне увижу…
Я выбежал из дома.
– Вижу лишнее! – шепнул я доктору в поликлинике.
– Не понял! – отшатнулся доктор.
– Мне бы очки сменить, – заметил я. – В моих теперешних вижу не то и не так…
– Да-да, теперь догадываюсь, – проговорил доктор и на моё плечо положил ладонь.
– Правда, доктор? – испугался я. – Неужели догадываетесь?
Тут не любовь – скорей судьба
Любовь – оставим молодёжи,
тут не любовь – скорей судьба,
когда по цвету губ и кожи
угадываешь – голодна.
Когда в шагах неторопливых,
в молчаньи суженных зрачков,
в глазах, с оттенком чёрной сливы,
теплится жизнь моя – без слов,
без поучений и без правки,
в фокстроте липовых теней, —
у Бога не просить добавки,
осознавая – счастье в ней.
Уйти, оставив молодёжи
всю сцену, и задуть свечу,
вкушая нежность, полулёжа,
понять, что счастье – по плечу,
прижав лицо
к её лицу…
Вероятно, в будущей жизни
Вероятно, в будущей жизни
загоню свою грусть в облака,
надоевший закрою бизнес,
всё былое продам с молотка!
Сохраню лишь гамак да книги,
двор пустой, белый грушевый сад,
покосившийся, ветхий флигель,
лепестков ароматных парад.
Станет песня моя попроще,
растворится во мгле зыбкий храм
предсказаний. В тенистой роще
будет петь соловей, а к словам
прикреплю невзначай улыбку
и спою с соловьём новый гимн
про Отчизны псалом и скрипку,
про Москву и про Иерусалим.
Обнимать будет нас эпоха,
где блаженствуют души и рай
обещает: «Будет неплохо»,
и никто не кричит нам: «Вставай!»
Унесутся с ветром интриги,
пальцы солнца там – сквозь облака,
залезать будут в старый флигель
и поглаживать щель потолка…
Любить наивно, словно тот лопух…
Искать вину и правду вне себя,
Смотреть спектакли жизни без билета,
Глазами улыбаться голубям,
Прикрывши рот сиреневым букетом.
Поняв, как в небе облака текут,
В течение семнадцати мгновений —
Ловить зрачками солнечный лоскут
И прятаться за ветками сирени.
Любить наивно, словно тот лопух,
Который вечно лезет под повозку,
Морщинки, ямочки чужих старух
И неуклюжесть худеньких подростков.
Прекрасны сказки – ласковой волной
Согреют сердце и прогонят холод, —
Когда же этот панцирь голубой
Был жизнью так безжалостно проколот?
Спектакли ночи – не моя вина:
Замкнувши круг, услышим злую повесть,
Что жизнь, как чаша – выпита до дна
И в буднях серых – высосана совесть.
Очнуться, провожая взглядом тень,
Услышать – утро зимнее зевает,
И плещется в дожде весёлый день,
И ночь в туманной дымке исчезает…
Наталья Терликова, Иерусалим
Глава 1. Апельсиновый рай
Читать дальше