Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть 2

Надо признать, меня весьма беспокоило состояние моего младшего брата, который пребывал в настолько подавленном состоянии, что внимание ветреных дочек и жен эмигрантов, игры, танцы и охота оказывались перед этим бессильны. Он рано отходил к себе, но не спал, а все жег свечи, что-то писал или читал до самого утра. Собственно, сам я до поры до времени не решался его беспокоить расспросами и нравоучениями, зная по себе, что они будут бесполезны. Но я ощущал смутную тревогу. Невольно наш несчастный брат, покончивший с собой, приходил мне на ум. Я знал слишком хорошо по самому себе, что в минуты отчаяния совершенно не думается ни о Господе, ни о ближних, есть лишь одно желание – поскорее покончить с болью, которую причиняет тебе существование… Поэтому, ничего Йохану не говоря, я попросил моего слугу Якоба потихоньку следить за тем, что он делает, и докладываться мне, если заметит нечто настораживающее. Тот и доносил мне: «Читает, пишет до самого утра» всегда таким тоном, так, словно Иоганн заряжает пистолеты или творит заклинания во славу Сатане. «Ну, читает и пишет, похвальные занятия», – усмехался я. – «А что читает?» Якоб разузнал и это. Мой брат читал Goethe, «Страдания юного Вертера». Тогда-то мне и стало страшно. Ведь известно, что в этой книге прославляется самоубийство из-за несчастной любви. Но я опять-таки отогнал свои страхи. Менее всего мне хотелось изображать ханжу, врываться в его комнату, отбирать проклятую книжку и отчитывать брата за недозволенное времяпрепровождение. Роли няньки и подопечного, которые на нас навешала матушка, нас обоих и так несколько тяготили, а тут еще вмешиваться в его личную жизнь… Но, чем дальше шло дело, тем более я понимал, что нам необходимо поговорить по душам. Вот это сделать было сложнее всего. Ни я, ни Йохан не отличаемся открытым нравом, располагающим к подобным разговорам. К тому же, все эти годы, что я провел вдали от Петербурга, в войнах, поездках, особых поручениях, сильно отдалили нас, в детстве почти неразлучных. Поэтому я оттягивал момент разговора до тех пор, пока совсем не стало поздно.

…В ночь на 16 июля, в разгар сильной жары, когда все окна стояли нараспашку, меня от чуткого и нервного сна пробудил резкий выстрел. Поначалу я подумал, что я снова вижу сон про сражение и перевернулся на другой бок. Но потом опомнился: мы же в Митаве, в герцогском дворце, полном французских эмигрантов! С здесь чего по ночам стрелять? Я растолкал Якоба и спросил, слышал ли он подозрительное, и он забил панику: «Это же оттуда…» Он показал направо, туда, где находились покои, выделенные моему брату. Я немедленно помчался туда, охваченный тревогой. Двери были закрыты, а из щели на полу пробивался свет. «Ломать придется», – подумал я, прежде чем дверь распахнулась, и на пороге объявился ничего не подозревающий камердинер Йохана, Клаус. Увидев выражение тревоги на наших лицах, он недоуменно воззрился на нас.

– Где герр барон? – спросил я. Тот проговорил:

– А вы разве не слышали? Там стрелялся кто-то, вот герр Йохан и поглядеть вышел.

Я, не очень доверяя словам этого растяпы, оглядел комнату, и, найдя ее в совершенном порядке, облегченно вздохнул, при этом ощущая иррациональную злость на брата за то, что заставил меня паниковать. Я пообещал себе, что немедленно найду его и обрушу на него весь свой гнев. Покажу ему, как читать книжки про сентиментальных самоубийц. Ежели будет роптать – добьюсь того, чтобы его законопатили в такой гарнизон, где, как говорится, Макар телят не гонял. Хоть за Полярный круг, к белым медведям. Будет знать, как влюбляться в великих княгинь и мнить о себе невесть что!

Двери покоев, занимаемых шевалье де Шарлеруа, были открыты нараспашку. Народ толпился, переминался с ноги на ногу и шептался. Я не увидел Йохана, но заметил своего адъютанта, весьма ловко поддерживающего за талию некую бледную даму, очевидно, напуганную увиденным. На мой вопрос, что же здесь стряслось, он отвечал только:

– Шевалье покончил с собой. Или же его убили. Кошмар!

Протискиваясь сквозь плотные ряды дам и кавалеров, а также их челяди, я вошел в дверь. В нос немедленно бросился запах крови. Ею был забрызган пышный белый персидский ковер, обивка дивана, вокруг которого уже суетились доктор, слуга покойного, с заплаканным лицом, двое лакеев – и еще какая-то женщина, высокая и худая, в белом кружевном пеньюаре и чепце, показавшаяся мне смутно знакомой.

На меня оглянулись все, в том числе, и она. И тут я вспомнил, где я видел ее лицо. Амстердам, один доктор из Общества Розы, его дочери… Это старшая. Фредерика, по-домашнему – Фемке. Что она делает здесь?