Кассия Сенина - Траектория полета совы

– Хорошо-хорошо, я обязательно приду, – заверил Киннам девушку. «Ну и штучка она, однако! – подумал он. – Похоже, ей нужны вовсе не деньги, а… что же?» Вслух он сказал: – Полагаю, вечер будет достаточно торжественным?

– Естественно! Кстати, есть ли у вас какой-нибудь парадный… мундир? Папа будет на седьмом небе, если вы будете похожи на посланца императора.

– Я попробую его не разочаровать.

Добравшись до места, Феодор, однако, усомнился в том, что попадет на аристократический ужин. Он прошел сквозь грязноватую подворотню, миновал тесный дворик, потом другой – оба вымощенные булыжником и освещенные только яркими окнами чьих-то кухонь – и, потянув тяжелую старинную дверь, вошел в подъезд. Лифта не было, мутноватая лампочка горела высоко под потолком, но всё же Киннам разглядел, что подъезд содержится в порядке, хотя в присутствии кошек нельзя было усомниться. Он поднялся по широкой каменной лестнице с литыми периллами на четвертый этаж, попутно изучая таблички. Многие были старинные, потемневшие – хоть сейчас Кустасу в коллекцию…

На двери квартиры, где жила Божена, красовалась надпись: «Кшиштов Рынский, поручик, кавалер наград». Нажав на кнопку звонка, Киннам едва смог расслышать его звук, хотя, казалось бы, в тишине должна была раздаться громкая трель. Вскоре послышался звон ключей, дверь открылась, и Киннам увидел Божену. Но его поразил вовсе не ее наряд – девушка была в элегантном белом платье, тщательно причесана и накрашена с большим вкусом, – а то, что из открытой двери сразу вырвался шум застолья и звуки музыки.

– Здравствуйте, господин Киннам! – Божена радостно улыбнулась. – И простите: тут уже давно всё началось, но это и лучше, будет меньше церемоний… – Она провела великого ритора по коридору, точнее, через целую анфиладу небольших помещений, разделенных арочными проемами, ввела в просторную ярко освещенную комнату и громко произнесла: – Знакомьтесь, дамы и господа, это господин Феодор Киннам, ректор Афинской Академии.

Великий ритор учтиво поклонился и стал отыскивать глазами виновника торжества. Но еще прежде, чем Феодор обнаружил того во главе стола, в старомодном кресле с высокой спинкой, он почувствовал первую неловкость: за столом расположились люди весьма просто одетые и в самых непринужденных позах. Раскрасневшиеся немолодые мужчины в рубашках и свитерах, женщины постбальзаковского возраста с пышными прическами и дешевой бижутерией… Словом, Киннам в своем палатии выглядел здесь редкостным павлином.

Хозяин, впрочем, был в военном мундире и при орденах. Он поднялся навстречу, широко улыбаясь. Гости, притихшие на мгновение, приветливо зашумели. Пока великий ритор любезничал с паном Кшиштофом – преподнес ему изящные настольные часы и поздравил с юбилеем, причем Божена переводила, – кто-то освободил почетное место на другом конце стола и придвинул туда большое кресло. В нем Киннам и расположился, девушка села рядом. Сегодня она уже не казалась Феодору такой холодной и деловой, как при первой встрече. Она часто улыбалась очень мило, почти беспомощно, то и дело заливалась краской.

Киннам оглядел комнату: высокий потолок с лепниной, давно нуждающийся в побелке, тяжелая темная мебель невесть какой эпохи, пузатый комод с чучелом печального фазана. На стене две картины: маршал Пилсудский с шашкой наголо, во главе эскадронов, поразительно похожий на того, что висел в кабинете Дембицкого, и «Оборона Брестской крепости». Батальное полотно было по-своему замечательно: польские солдаты – голубоглазые и белокурые, совершеннейшие ангелы с витражей костела – только прикидывались, что отбиваются от наседающих московитов, а на самом деле возводили глаза к небу, стараясь удержаться в назначенных художником красивых позах, пока автоматы и пулеметы сами собой изрыгали огонь и свинец. Над столом витали облака табачного дыма, поднимавшиеся к потемневшему раскрашенному рельефу над окном: Дева Мария, возведя очи и молитвенно сплетя пальцы, слушала бодрые рождественские песенки, негромко, но отчетливо доносившиеся из радиоприемника.

По-французски здесь говорили немногие, да и те весьма плохо, так что Божене приходилось переводить. По счастью, Киннам быстро обнаружил, что в общих чертах понимает польскую речь, особенно если говорят медленно и обращаются прямо к нему. А к нему обращались! Посыпались тосты за Афины, за Империю, за самого почетного гостя и за дружбу христианских народов… Перед Феодором появилась большая рюмка из толстого стекла, куда то и дело подливали «фирменной настойки пана Кшиштофа» – польской водки, настоянной на ароматных травах и кореньях, с очень необычным вкусом. Киннам поднял тост за юбиляра, восхвалил его воинскую доблесть и гостеприимство. Пан Кшиштов, слушая маленькую речь, таял от удовольствия. С его лица не сходила блаженная улыбка, он переводил взгляд с оратора на переводчицу и обратно, одобрительно кивая. Отец Божены оказался симпатичным господином без всяких претензий. Оставив армию, он работал в конструкторском бюро, сейчас собирается на пенсию, друзья пришли его поздравить и… отведать знаменитой настойки. Еще Киннам заметил, что гости порой бросают на них с Боженой многозначительные взгляды. Сначала это вызвало у него досаду, но скоро Феодор мысленно махнул на всё рукой – пускай. В конце концов, они неплохо смотрятся: красивая нарядная девушка рядом с… представительным мужчиной, разодетым как на придворный прием…