Юлия Бекенская - Гавань

Крупный, чуть неправильной формы, в оправе из крохотных камушков, опал был изумительный. Сам дымчато-шоколадный, а в глубине – оранжевая искра.

Опал… и звучит-то как музыка, как последний вздох схимника. Чудо чудесное! Опал так притягивал Норочкин взгляд, что на клиентку она и не посмотрела.

Гостья же устроилась в кресле; вздрогнула, встретившись взглядом с одним из портретов.

Нора молчала.

Молчание было таким же инструментом медиума, как и хрустальный шар, закатывание глаз и низкий голос, коим возвещала мадемуазель свои пророчества.

У дамочки отметила разве что платье, дымчато-серого шелка, с премилой вышивкой – будто бы васильки, но цвет не синий, а скорее, беж, и кружавчики в тон по юбке, как бы вдоль, чтобы стройнило. Воротничок кружевной махонький, строгий, но такой пикантный… Норе бы пошло.

Руки у гостьи были крупные, полноватые, с длинными пальцами – подходящие для ношения опалов. Взгляд опять притянулся к камню. Опааал…

Кабы за свою почти тридцатилетнюю жизнь прочитала Нора хотя бы одну толстую книгу вместо привычных бульварных листков, возможно, глядя на камень, вспомнила бы древнего бога Озириса, плывущего по Нилу в саркофаге, запечатанном дымчатыми опалами. Слушай Норочка Вагнера, узнала бы о норнах, прозревающих в сем камне гибель богов, и поразилась бы сходству имен – Нора и норны…

Будь среди ее знакомцев историк, тот поведал бы ей о суровом Одине, который превращался в зверей и птиц, используя магию камня, рассказал бы о короне императора Константина и других чудесных вещах, но увы: не было у Норы таких знакомых. И всем книгам мира предпочитала она газету под чашечку шоколада, да еще альбом, хранящий то сокровенное, чему и названия нет…

Впрочем, одну толстую книгу Норочка все-таки купила в лавке на Лиговском. Прочесть не смогла; хотя не для чтения и покупала. Смекалка и ножницы позволили ей получить от покупки неожиданный толк.

Треск. Брань извозчиков в открытом окне – на улице два экипажа сцепились оглоблями. У гостьи порозовели ушки. Непривычная к народному разговору.

Сквозь сизый дым папироски Нора разглядывала визитершу.

Ничего особенного. Молодая, личико свежее. Соболиные брови и румянец во всю щеку – прямо Настенька из «Аленького цветочка». Недурна, но простовата: губки пухлые, носик вздернут – еще чуть-чуть, и станет курносая. Подбородок тяжеловат; пара-тройка лет, и под ним появится второй, мяконький. А миленькая округлость щек затвердеет и станет трястись, когда супруг сделает что-то не по ее воле. Крепкую талию затянет жирок, изящная нынче корма едва ли поместится в кресло, исчезнет легкость походки и станет мадемуазель, как давешний дирижабль с вуалью, переваливаться – шлеп да шлеп…

И зачем этакой курице опал? Ей бы замуж… ага, вот и цель визита раскрылась. А что, если, к примеру, на одну чашу весов замужество возложить, а на другую – опал? Может выйти недурно…

Пожалуй, начнем.

– Дитя мое, – обратилась Нора к клиентке, – откройте мне свое сердце.

– Мне о вас рассказал Жо… ой! – осеклась дамочка, – один человек. Я и запомнила, потому что он так меня хорошо понимает. Будто душой. Но я боюсь, что он просто по-дружески. Вдруг он не любит? А есть еще тот, другой. Нет, тоже хороший, но…

Она беспомощно подняла глаза: голубые, навыкате.

Уж не базедова ли болезнь у нее? Нора смотрела на клиентку сквозь дым и не спешила с ответом. Чем больше сама скажет, тем лучше.

– У меня жених… то есть два. То есть, я не знаю, жених или нет. Матушка считает, что нет, а другой, напротив… Но он же мне ничего не сказал! Нет, так все запутается. Есть один. Его зовут…

– Имена духам не нужны, – вставила Нора.

– Тогда я не знаю, как и рассказывать, – подбородок у гостьи задрожал, – а если не расскажу, вы мне не поможете. И что тогда делать? Так все нескладно выходит…

– Словно бы кто-то сглазил, – гладко ввернула Нора и с удовольствием отметила, как испугано клиентка вскинула коровьи ресницы.

– Дитя мое, – пробасила она. – Не бойтесь. Здесь вам помогут. А сейчас… вот один жених у вас, первый. Про него расскажите.

Девушка задумалась.

– Ну, как жених. Очень уж он нерешительный. Мы не помолвлены даже. И про любовь он не говорит – все больше про разное… умное. Я однажды прямо его спросила – вы меня любите? А он стал рассказывать про какого-то грека… или не грека? Я и думаю: что же я, сама вот так спрашиваю? Неприлично. Нет, он милый. И смотрит… но какой-то путанный.