Петр Пильский - Тайна и кровь

Странно! Непонятно!

Ради конспирации лучше сидеть, запершись в купе. Зачем ему понадобилось это?

Встаю. Выхожу. Хаос мыслей. Тяжелые предчувствия. Опять граница… переход… часовые… допросы!.. Дверь из купе чуть-чуть приоткрывается. Я вхожу. Я поражен. Во мне все цепенеет. Кто подменил моего спутника? Когда успел сесть в это купе человек в кожаной куртке, с бородкой и в морщинах? Где же Епанчин? Он спокойно бросает по-немецки:

— Не узнали? что и требовалось!

Я на него смотрю с удивлением и одобрением:

— Да, хорошо.

Поезд мчит нас дальше. Сейчас будет Олалила, наш последний пункт.

— Идите в первый от паровоза вагон и уже из него на станцию. Я выйду из последнего вагона. Мы встретимся на дороге, в полуверсте от станции.

На платформе, в станционном зале — люди. В каждом из них мне чудится враг. Они внимательно следят за высадившимися. Спокойно, не торопясь, я выхожу на дорогу и так же не спеша иду в течение восьми минут. Тогда убавляю шаг: полверсты пройдено. Оглядываюсь и вижу Епанчина.

Но вот и форпост пограничной стражи. Епанчин что-то говорить по-фински, и мы направляемся к границе в сопровождении лейтенанта и унтер-офицера. Печальный рассвет стелется по земле и тихо умирает на опушке леса. Мы ускоряем шаг. Едва минуем кустарники, как из-за деревьев громко и неожиданно слышится:

— Halt!

Я вздрагиваю. Но унтер-офицер твердо отвечает по-фински:

— Suomi!

Это — пропуск. Еще несколько минут. Вот — и граница. До нее мы добегаем согнувшись. У проволоки — последнее пожатие руки. Мы прощаемся. Епанчин дает мне парабеллум. Я слышу ободряющее:

— С Богом!

Это — первое слово, за все время сказанное Епанчиным по-русски.

Я — один. Крещусь и пролезаю под проволоку. Все тихо. Белизна, молчание, безлюдье… Пригнувшись к самой земле, я бегу по снежной целине.

— О, Господи, помоги!

Вдруг:

— Стой!

Пули жужжат около моего уха. Я бросаюсь в снег, я вынимаю парабеллум, лежу и жду. Подбегают четверо, это — красные часовые. Я арестован!

Они приказывают:

— Оружие!

Я быстро поднимаюсь и говорю:

— Я — неприкосновенный секретный сотрудник главного советского штаба.

На меня смотрят подозрительно.

— Извольте справиться, — твердо заявляю я. — Телефон № 32.

Это действует.

— Ну что ж, товарищи, — предлагает старший, — разговаривать нечего, надо обязательно препроводить.

И меня ведут к начальнику пограничного участка. Он вежливо кланяется. Я требую:

— Вызовите политического комиссара!

Он приходит. На его рябом лице написано презрение. Почему? Я вручаю ему документы и прошу справиться обо мне на разведывательном пункте. Короткий телефонный разговор. Через несколько минут я удостоверен. Плохо быть верблюдом даже в том случае, если пролез сквозь игольное ушко. Горб рос. На каждом шагу стерегла опасность. Увы! Она меня ждала не на границе. И эта опасность не пришла, а рухнула, как падает потолок. И тогда подо мной затряслась земля…

Ну, что говорить! Вечером — я в Петрограде, на другой день, в 9 часов — в штабе. Не настораживайтесь: пустяки. Пришел, вызвал Леонтьева. Мы смотрим друг на друга. Я передаю ему тонкую шелковую бумагу и вынимаю из кармана тулупа детские башмачки.

— Видите, все выполнено.

Идем к комиссару. О Перкияйнене меня даже не спрашивают. Разве я мог без Перкияйнена принести такие сведения? Комиссар этого не допускает. О, наивность! Разговор короток:

— Вот вам новое задание. Вот деньги. Распишитесь! Документы целы? Отлично!

Я опять получаю 9000 финских и 1000 думских. Леонтьев объявляет:

— Можете отдыхать три дня.

Я выхожу на улицу. Невский пуст. Я иду на Сергиевскую. Меня встречает все тот же Феофилакт Алексеевич: та же борода и роговые очки. Он выслушивает меня:

— Да! Да! Да! Так! Так! Дальше. Дальше. Ага!

— Когда я получу сведения о Кронштадте, дредноутах и гарнизонах?

— Через неделю.

— Невозможно.

— Почему?

— Через три дня я должен выехать.

— Получите через три дня. Все-таки наведайтесь утром послезавтра.

Итак, сделано все. Как скоро! И вот тут-то случилось… Как бы вам это сказать?..

— Говорите откровенно.

Я наполнил рюмки ликером. Михаил Иванович встал и нервно заходил по комнате, потом круто повернулся:

— Ну, говорить, так говорить все! Я пошел к ней…

— К Марии Диаман?

— Может быть. Словом, к ней. Стучу. Широко и смело распахивается дверь: на пороге — она. Вы ее не любили, но ее можно или любить, или ненавидеть.

— А вы… любили?