Юлий Файбышенко - В осаде

— Ни слова!

— Володя! — тоже шепотом откликнулся женский голос. — Вам надо бежать.

Он смотрел и не верил: перед ним была Нина.

— Откуда вы? — спросил он. Потом спохватился: — А черт возьми, вы же с ними! Идите сюда! — он торопливо потянул ее за плечо вниз и втолкнул в келью звонаря.

— Сколько человек у Яковлева? — спросил он, торопливо подводя ее к скамье.

— Двадцать семь, — также торопливо ответила она, опускаясь на скамью. Луна из крохотного оконца вызолотила ее волосы, но лицо было во мгле и только чуть мерцали глаза.

— Почему выступили так поздно?

— Мы думали, что Хрену не удастся справиться с вами и собирались уходить в леса. Потом Яковлев сказал: раз бой уже на площади, надо действовать.

— Где вы скрывались?

— Пятеро в бывшей дядиной лавке, остальные по своим домам, вы же их не знали.

— Где Полуэктов?

— Там. На площади.

— Сидите здесь, никуда ни шагу. Иначе вас подстрелят.

— Я не боюсь.

— Повторяю: не пробуйте уйти отсюда.

— Володя, бегите, Яковлев вас не пощадит.

— Откуда вдруг такое сострадание ко мне? Она промолчала.

— До моего возвращения — ни шагу!

Он подобрал с пола небольшую палку, вышел, закрыл за собой дверь и сунул палку в дверную ручку. Теперь изнутри открыть дверь было мудрено.

Неслышно, на цыпочках, он побежал вверх. Там тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

— Вот тех ошпарь! — крикнул второй номер.

— Чего? — оторвался на секунду от ручек максима первый.

— Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками. В конце Румянцевской улицы, выходящей к оврагу, тоже вспыхивали огоньки неумолчной стрельбы. В садах, неподалеку от исполкома, стреляли почти в упор. Вспышки вылетали навстречу друг другу в такой близости, что Гуляев подумал: решились бы — да в штыки. По всей площади, озаренной луной и светом пожаров, валялись темные тела людей и лошадей.

Гуляев с трудом перевернул обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол максима и, прицелившись, повел стволом. Тяжелое тело пулемета затряслось под его руками. Толпа людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от прицела, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз.

Дверь в келью была открыта, он заглянул: никого. Под ногу попалась переломленная палка, которой он закрывал дверь. Нина ушла. Но теперь это было не страшно. И все-таки сердце кольнуло странной жалостью: куда ее понесло?

Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выскакивали люди, выносили носилки с ранеными. Он подбежал. Опаленные порохом, с трясущимися руками красноармейцы и чоновцы переговаривались между собой. На многих белели повязки.

— Бубнич здесь? — спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал. Второй что-то рассказывал товарищу, повторяя одни и те же слова:

— Он меня штыком, а я ему по балде! — И снова. — Он штыком, а я его по балде!…

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов сидел рядом с носилками.

— Иван! — позвал Гуляев, но тот даже и посмотрел на него, лишь непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Верка была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.