Чайка Богдан - Дневник грозы. Когда мы смотрим на море, море смотрит на нас

Он не любил жару – она его бесила и вводила в какое-то состояние сна и апатии. Не любил он прохладу, когда все живое на корабле оживало и пело. Когда местные звери начинали бегать по палубе, а морские птицы задерживались в этом плавучем пристанище. Мир, полный какой-то непонятной беготни и забот. Все это давно вызывало одну головную боль. Но рано или поздно горизонт затянет черными облаками, и он среди тысяч порывов ветров узнает пронзительное холодное лезвие. Оно одно, но скоро миллионы этих лезвий загонят все живое на корабле по щелям. И в этом мире он найдет воздух, которым сможет дышать. Да, этот воздух холодный. Этот воздух обжигает живое. Но этого воздуха ему достаточно, ему не надо ни с кем делиться. Этого воздуха ему достаточно. Без зверей на верхней палубе можно гулять, без зверей здесь он чувствует, что дома. Тише, тише, ветер! Все самое прекрасное в мире, как правило, убивает, самая холодная вода – бесконечно красива, самые красивые облака – перед зимним штормом возле мыса Горн. Где ветер с начала времен дует с запада на восток. О таком ветре моряки мечтают, а когда получают его в свои паруса, прячутся от страха. Ведь их паруса больше не хотят, чтобы корабль плыл, паруса уже хотят лететь по воздуху. И если ты не смог обуздать эту силу в своих руках, она обуздает тебя, разобьет тебя о скалы, и ты сполна почувствуешь очаровательные острые скалы этого мыса, окунувшись в обжигающий холод прозрачной до дна океанской воды. Его звери ходили с ним здесь не раз. Они молчат, они полны смирения.

«Они оставили меня одного, им нечего мне посоветовать. И тогда мы с ней остаемся наедине», – он с жадностью глотает воздух, которым любит дышать он один.

Серый – так можно, наверное, было назвать этот корабль. Юнга смотрел на него и видел сумрак африканской ночи, когда тьма, наступающая на мир, несет опасность и смерть. А ему не понравилась Африка, потому что там он явственно ощутил хрупкость своей жизни, где само существование – это ступенька в какой-то замкнутой цепи обедов, завтраков, ужинов, зверей и людей. Там не хотелось молиться о спасении – просто быть подальше от любой трапезы, потому что ты можешь быть блюдом даже за человеческим столом. На тебя смотрят как на еду звери, как на заработок люди, а иногда и они тоже присматривают тебя на обед. Они тогда шли по рынку в столице какой-то «черной» страны. После синих просторов спокойствия – этот рынок казался чем-то неприродным для него. Он помнит тысячи звуков, которые лились на них отовсюду, и в этих звуках смешались вместе с лязгом железа, глухим стуком дерева тысячи эмоций этих черных людей. Если попытаться остановиться и не бежать непрерывно куда-то за Коком и Капитаном, то можно было услышать гнев продавцов, вместе с ним и восторг других следом за возмущением или отчаянием. Все базары мира, на которых он уже успел побывать, напоминали друг друга, но только базар черных людей был самый острый, настолько все было в нем на краю пропасти между людьми и животными. В гневе слышалось желание убивать, в возмущении слышалось презрение, в отчаянии можно было услышать страх смерти, в восторге было желание воровать. Это все лилось на тебя со всех сторон, и защититься от этого не было никакой возможности. Только один способ был, который ему и показал Кок – ты должен был занять какую-то сторону как можно скорее, пока у тебя еще было время, пока тебя самого не определили куда-то. Слово «человек» стало звучать совсем иначе после рынка Рабата.

Юнга помнит, как они шли в толпе черных людей, среди них изредка, как белые пятна, попадались представители и белой расы. Запахи, вонь, крики бесконечным потоком рушили его сознание, не давали думать, подавляли его волю. Черные люди кричали им какие-то слова, в которых всегда чувствовался оттенок озлобленности, который смешивался с другими эмоциями и желаниями: лести, подхалимства, заискивания, жадности. Это было похоже для Юнги на волны в бурю, только их было много, очень много. В бурю Юнга научился сражаться со стихией, он ее давно полюбил, и стихия стала для него колыбелью, в которой он находил какого-то рода покой, его страхи отпускали чувства, и он становился просто еще одной волной бесконечности. Но здесь же эти волны от людей были чем-то мелким, даже ничтожным, но их было сотни и тысячи. Они вгрызались в твою кожу и незаметно, сотнями мелких дырочек прокладывали себе в тебе дорогу и находили свой маленький путь к твоей душе, которая начинала страдать от этого нашествия мелких «муравьев», поедавших ее кровь и плоть, как становилось ясно очень быстро, ведь было больно. Крики и шум не утихали ни на секунду, они завоевали все его мысли и заменили их. Юнге оставалось удивляться только, как матросы, с которыми он стоял рядом в бурю и грозы, чувствовали себя здесь рыбой в воде, но поджимали свои хвосты, когда на их корабль обрушивались шторма. Юнга постепенно превратился в маленького мальчика из своего детства, который держит за руку маму, и безвольно идет среди взрослых в большом городе, попав в него первый раз, так он стал идти вслед за их корабельным поваром. И вместо сотен мыслей теперь было одно желание, чтобы это все побыстрее закончилось. Иногда в толпе он терял спину Кока, и его быстро охватывала паника. И первый раз, когда так случилось, Кок отвел его в сторонку и рассказал свой секрет: