Замирбек Осоров - Как Кыргызстан полюбил Европу и что из этого вышло. Современные сказки Ала-Тоо

Но её не было и завтра, и послезавтра…

На третий день смутное предчувствие чего-то неведомо страшно охватило девушку, разрасталась в её душе всё ближе и ближе к вечеру, ведь она прежде представить не могла, что может остаться одна-одинешенька в пустом мрачном доме. И тут, должно быть впервые, по-настоящему, ей хотелось видеть мать, быть окружённой её тревогами бесконечными ласками. Вместе с тем к ней пришло и сознание собственной огромной вины перед самым дорогим на свете человеком.

И она решила всю ночь молить небеса, а если надо то и остальные ночи, чтобы только они простили ей, непутёвой, ее прегрешенья перед матерью. То было время, когда небеса прислушивались к голосам страждущих, доносившихся снизу и отвечали им и исполняли их просьбы, даже если это были невозможные вещи.

Словно в подтверждение того, что молитва дошла до небес, во дворе ослепительно сверкнула молния, и загремел гром. Всю ночь простояла девушка во дворе, представляя разгоряченное своё лицо ливню, теплому, будто слёзы.

Какое необыкновенное и ясное утро выдалось следом! С пением, щебетом птиц, возродившимися после глухой, скорбной ночи, к ней долетели зазывные окрики и песни девушек, идущих вслед за размеренно ступающими коровами на сочные, сияющие после дождя пастбища. И она поняла, что это вернулась мама, что она будет отныне с ней везде и всегда, только для этого её больше никогда не следует обижать. Разве это так трудно по отношению к маме?

Все вокруг излучало первозданную радость и умиротворение – и омытый после дождя воздух, и синеватые, покрытые вечными ледниками контуры далеких-далеких гор, напоминающие сторожевые башни и стены, и посвежевшие за ночь бескрайние холмы, раскинувшиеся зелеными волнами под ними. Более того, все её друзья, знакомые, родные, близкие, далёкие, старые, молодые показались её такими прекрасными и добрыми. Все приглашали её на какой-то неслыханный той, готовящийся в аиле. И хотя девушка никак не могла дознаться, в честь чего именно намечалось празднество, все с улыбкой глядели на неё, как на именинницу, отвечая уклончиво на её любопытство, она все-таки догадалась, что той имеет непосредственное отношение к ней.

И вот, вечером, когда она уже одела своё новенькое платье и ей так натерпелось выбежать навстречу своим ровесницам-хохотуньям, на пороге перед ней предстала мать, исхудавшая и измученная, будто после тяжелого и изнурительного пути. Она привычно протягивала к дочери свои жилистые, натруженные руки, почерневшие от работы, тепло которых так хорошо знакомо каждому с колыбели.

Кто знает, почему именно в этот момент не осталось в душе дочери ни капли того чувства, переполнявшего её ещё на рассвете? Или человек будет вечно подвержен власти мгновений, вечно жалеть о содеянном и раскаиваться после? Да и виновата ли она вообще, если в те времена ещё никто и толком не знал и не ведал, что можно лишиться матери навсегда?

Юркнув в приоткрытую дверь мимо тщетно распростертых материнских объятий, она побежала догонять своих подруг. По дороге девушка второпях не обратила внимания на седого-седого, как лунь, старика, не встречавшегося ей до сих пор. Она лишь заметила, что он размахивает побелевшим от времени посохом, пытаясь остановить её зачем-то, что-то крича вслед. Нет-нет, ещё чего доброго сна опоздает. Подождут и мама и, тем более, этот старик.

То ли резкий вздох, то ли горестный стон, от которого содрогнулась земля, долетел до неё сзади. Она оглянулась, поражённая, переводя дыхание, и не нашла никого на том самом месте, где до этого стоял странный старик. Невесть откуда налетевшие тучи заволокли небо, будто внезапно наступило солнечное затмение. Ослепительно сверкнула молния в вечерних сумерках, ударил гром. Загудела и задрожала земля.

И как бы сливаясь с разбушевавшейся стихией, со двора, где намечалось празднество, до которого уже было рукой подать, откуда сквозь тополиную и яблоневую листву уже доносились весёлая возня детей, старушек, негромкие разговоры и смех седобородых аксакалов, восседающих чинно на самых почетных местах в ожидании пиршества; даже можно было разобрать приглушенный смешок невесток, занятых приготовлением разнообразных кушаний, не говоря уже о крепких, зычных голосах парней, то и дело оглашавших разные концы сада; уже казалось доносились запахи и уютное ворчание большого-большого праздничного казана – перекрывая все это раздался резкий и душераздирающий крик женщины, проникающий сквозь все стены и окна, долетающий, казалось, до дальних синевато-льдистых гор, даже камни раскалывались от этого крика, тут же подхваченного десятками голосов в сплошной симфонии всеобъемлющего бесконечного горя.