Петр Леонтьев - Дорога в Рай

Но первый пошёл к заднему колесу и как бы случайно увидел меня.

– А это что за балласт? – поддал он меня ногой. – Глянь-ка, а там второй валяется.

Нас за уши провели в домик и стали допрашивать, кто да что, как оказались на военном секретном объекте. Может, шпионы, так нужно с нами срочно разобраться, а, может, и расстрелять.

– А это что за ерунда? – спросили они, выворачивая из карманов окурки. Гришка сбивчиво стал объяснять. К удивлению, лётчики не рассмеялись, напротив, лица их посерьёзнели, когда они узнали про солдатика на платформе и инвалида с баяном. Они, оказывается, знали их по базару.

– А у меня дядя Миша тоже лётчик, летал на истребителе, а сейчас ранен, скоро приедет сюда, – вырвалось у меня. Лица у лётчиков стали совсем серьёзными.

– Ладно, хватит пацанов мучить, – сказал первый. Там был и третий, который вынул пачку махорки и подал Гришке. – Возьми, передайте вашим солдатикам, да больше не собирайте заразы. А вам, вот, галеты. А теперь – геть!…

Они выставили нас на крыльцо и дружно свистнули в два пальца. Мы рванули под их дружный хохот, как зайцы…

Как-то я увидел в гостинице девочку, до боли напомнившую мне Нелике, нанаечку, с которой дружил, проживая в низовьях Амура, в Нижнем Пронге. Это был ещё 1942 год. Много чего было связано с этим необычным местом… Вот эта история.

Начались наши с мамой военные скитания, когда из Хабаровска стали мигрировать люди, семьями, особенно с детьми, потому что стали исчезать продукты. Грозил голод. Вот тогда-то и стал исходить народ – кто на Сахалин, кто в низовья Амура, в рыбные места. Я слушал разговоры, даже ожесточённые споры своих родителей, доходившие порою до ругани. И, несмотря на конечное обоюдное их согласие, я активно был не согласен с решением покинуть Хабаровск, мой любимый город, где в одиночестве должен был остаться отец. Активность моя дошла до того, что я в те дни по-детски почти ненавидел свою мать. Однажды мама стала доказывать мне необходимость переезда в низовье Амура, но я толкнул её своим кулачишком, почти ударил, и она, от удивления раскрыв широко глаза, стала лихорадочно крестить меня, читая какую-то молитву и приговаривая: «Успокойся, сыночек, мы ведь вернёмся».

– Нет! Нет, нет! Мы никогда не вернёмся! Я не верю тебе! Ты предаёшь папу!

Отец на всю жизнь запомнил эту сцену и потом, много лет спустя, когда я стал уже взрослым, когда случился разлад наш с ним, повторял с горечью:

– Никогда ты меня не любил больше, чем в детстве.

Это была неправда. Любил и люблю, уже мёртвого, я с не меньшей силой, просто тогда моя любовь пронизывала меня с какой-то рефлекторной силой, и я превращался в пружину и не мог сопротивляться её физическому воздействию. Меня корёжило, и я не мог контролировать себя, и это можно было бы назвать безумием. Мать, конечно же, понимала моё состояние, но что она могла поделать? Так и прожила она со мною, таким, с этой минуты до времени, когда положила меня в санаторий. Плюс её энцефалит. Плюс мои необъяснимые никем боли по ночам с левой стороны живота, когда я крутился, и ничем нельзя было меня успокоить. Как тут не сойти с ума? И у неё от стресса началась депрессия. Но в войну это была не новость. С депрессией надо было мобилизовать себя и работать, работать…

А в Хабаровске в то время гудели сирены, летали непрерывно самолёты, окна вечером зашторены и светили синие лампочки. Днём мы во дворе играли в войну. Только если до войны «красные» дрались с «самураями», то теперь с «немцами».

И вот наступил он, этот черный вечер прощания с отцом на пристани. Белый пароход ждал нас, но я вцепился в отца и не мог оторваться, кричал что-то, и никто вокруг не знал, что со мною делать. Потом какой-то матрос схватил меня, оторвал от отца и понёс к трапу. Говорили, я укусил его. Но я ведь один задерживал рейс, и меня удерживали, пока судно не отчалило окончательно. И мне на всю жизнь запомнился фонарь на пристани и отец в свете фонаря, и такая тоска, от которой я потерял сознание. Потом я лежал в каюте, больной, не хотел есть суп с клёцками. Муся сидела в обнимку со мной, потому что мать уже ничего не могла. Не помню, сколько дней плыли мы до Николаевска, но половину пути я провёл в постели. Все боялись за меня. Но зато, когда я появился на палубе, сколько участия я получил от пассажиров, особенно от моряков! Именно это соучастие помогло мне быстро восстановиться. Я как-то быстро смирился с мамой, хотя в глубине души, конечно же, по детскому непониманию, осуждал её. Только время, медленно и неуклонно, вело со мною разъяснительную работу, путем укрепления моей души и сознания. В тот рейс я многое услышал про Ленинград, про блокаду, и с тех пор уже нигде и никогда не забывал об этом городе, всех расспрашивал, как там, в Ленинграде, воюют и живут. Мама мне постоянно рассказывала об этом городе, о важности его в истории России, почему немцы так рвутся в Ленинград и почему так важно отстоять его. Лозунг «Всё – для фронта! Всё – для победы!» я мысленно адресовал Ленинграду. И с этой мыслью прожил всю войну. Удивительное было состояние общества того времени. Как в магнитном компасе, стрелка мысли и чувства у всех, от мала до велика, в любую минуту и секунду была направлена на одно: на победу. О проигрыше в войне никто и не заикался. Мы победим! Это знали все.