Александр Косенков - Время новых дорог

– Однако не совсем дурачок, – возразил Бабушкин. – Когда как.

– Верно, когда как, – согласился Старик. – Чего там уселся? Давай к печке проходи, чай вот пей…

– Спасибо, Степаныч. Маленько буду чай пить.

Бабушкин прошел к печке, скинул куртку из шинельного сукна, разулся, налил себе из чайника на печке кружку чая, которая была у него привязана к поясу, и забрался на нары, где, поджав под себя ноги, удобно устроился поближе к печке.

– Собственно говоря, почему к печке? – спохватился Пустовойт, заметив явную заинтересованность Зарубина в появлении неожиданного гостя, который наглядно доказывал возможность передвижения в казалось бы непроходимом окружающем пространстве. – Давайте к столу. Вместе со всеми, за компанию.

– Конечно, конечно… – засуетился тоже весьма заинтригованный неожиданным пришельцем Ефимов. – Проходите сюда, пожалуйста.

– Не пойдет, – объяснил Старик поведение испуганно замахавшего руками Бабушкина. – Он, когда много народу, в сторонке всегда держится. Боится.

– Чего нас-то бояться, мы не кусаемся, – хохотнул Кодкин.

Ефимов протянул Бабушкину кусок пирога:

– Возьмите пирога… К чаю… Прекрасный пирог…

– Он хоть и дурачок, а понимает – когда народу много, согласия не жди. Каждый себя правым считает, – продолжал пояснять Старик. – А ему какой резон среди них блукать? И для себя ничего не отыщешь, и другим помешаешь. Пей, Коля, пей спокойно. Давно тебя что-то не видать было. Сахару дать?

– Дай, однако, – согласился Бабушкин. – В больнице я, Степаныч, опять прохлаждался. Очень остаться уговаривали. Не могу, говорю, остаться. Птицы летят, ветер ночью пихтушкой пахнет, лед совсем зеленый стал, не скрипит больше. Пойду, говорю.

– А я давно заметил, что ветер здесь действительно пахнет хвоей, – некстати вмешался Ефимов. – Чуть только отпустят морозы – пахнет. Как летом…

В это время из своей комнаты в красивом вечернем платье вышла Наташа.

– Я хочу танцевать! – громко заявила она.

Общее внимание тут же переключилось на нее.

– Какая красивая… – ошеломленно прошептал Коля Бабушкин.

– Дурак, дурак, а знает, что бабам говорить надо, – расслышав его восторженный шепот хохотнул, Кодкин.

– Сам дурачок, – обиделся Бабушкин. – Ничего не понимаешь.

Голованов включил магнитофон. Зазвучала энергичная танцевальная музыка, совершенно неуместная в окружающем интерьере. Явно на что-то решившаяся Наташа вызывающе заявила:

– Поскольку я здесь в единственном числе, право выбора партнера, надеюсь, вы предоставите мне самой. Кто против?

– Все, кого вы не выберите, – нашелся Пустовойт.

– Вам, Борис Юрьевич, это не грозит. Я выбираю вас.

Она подошла к Пустовойту и буквально вытащила его из-за стола. Танца под гремевшую музыку, конечно, не получалось, но для Наташи это была единственная возможность задать своему невольному партнеру несколько измучивших ее вопросов.

– Вы уверены, что все кончится благополучно? – пытаясь поймать взгляд смотрящего куда-то в сторону Пустовойта, спросила она срывавшимся от волнения голосом.

– Абсолютно.

– Почему он молчит?

– Обдумывает случившееся. Пытается найти выход.

– А если найдет?

Пустовойт наконец решился посмотреть в глаза Наташе.

– Милая моя, я размышлял над этой комбинацией все последнее время. Выход у него теперь только один – оставаться здесь с вами, пока не появится реальная возможность выбраться отсюда. А это, судя по всему, произойдет еще не скоро. За это время, думаю, ваши отношения окончательно определятся. Надеюсь, благополучно для вас обоих.

В это время Зарубин спустился с лестницы и сел на нары рядом с Бабушкиным.

– Как вы попали сюда? Как добрались? – спросил он ничуть не удивившегося его вопросу пришельца.

– Добрался, однако, – улыбнулся Бабушкин.

– Пешком? – продолжал расспрашивать Зарубин.

– Пешком тоже.

– Можно, значит? – заинтересовался прислушивающийся к их разговору Веселов.

– Куда опять собрался? – присоединился к ним и Кодкин.

– Подальше отсюда, – ответил Веселов и снова повернулся к Бабушкину: – Значит, можно дойти?

– Почему нельзя? Можно подальше. Коля Бабушкин прошел, ты, однако, не пройдешь.

– Ты смог, а я не смогу? – не отставал Веселов.

Улыбка исчезла с лица Бабушкина. Он закрыл глаза, пожевал губами и заговорил нараспев, словно слагал какую-то только ему одному понятную песню:

– Я иду, иду, потом глаза закрою – полетел, полетел… Внизу вода блестит, тайга шевелится… Место хорошее увижу, снова иду. – Открыл глаза. – А ты, однако, летать не умеешь.