Андрей Киров - Поклонник

«Я верю вам, юноша, – сказала дама, и пошла к очередному подъезжающему трамваю, и на прощание добавила: – Мой вам совет: если не знаете, куда идти, прислушайтесь, что подскажет ваше сердце!

Отличный совет, подумал я, только моё сердце мне ничего не подсказывало, но мне понравилось, как сказала дама, но не понравился трамвай, похожий на железного динозавра, вынырнувшего из мезозоя или по крайней мере из кинохроники тридцатых годов прошлого века. Выкрашенный, будто наспех, в желтый цвет, с криво наклеенным плакатом на боку: улыбающаяся мужская небритая физиономия и надпись крупными буквами над ней: «Покупайте лезвия для бритья „Восток“! Идеально сбривают не только щетину но и верхний слой эпидермиса вместе с мелкими паразитами под ним! Пригодны так-же для заточки карандашей, разрезания попон, вскрывания вен!» Но ещё больше не понравилась физиономия водителя в кабине трамвая: тёмная, усатая, заросшая чёрной густой щетиной чуть ли не до половины шеи. Такую щетину, подумал я, даже лезвия «Восток» не возьмут!

На меня начали оглядываться спешащие к трамваю люди, а одна высокая, длинноногая блондинка в голубых джинсах, узорных сапогах на высоком каблуке и короткой, едва прикрывающей пупок, то ли меховой куртке, то ли дублёнке, – понимай как хочешь, – из разряда тех дев, что ходят по подиуму в чумовых, напоминающих смирительные рубашки, платьях, тоже посмотрела на меня равнодушным взглядом и села в вынырнувший из-за трамвая такой-же автомобиль, в какой села красивая дама в норковой шубе, только белый. Я вспомнил марку этих авто – «бентли». Некисло вы тут, девчонки, устроились в Москве, лихо крутите импотентов, – сто пудов чаги вам в тарантасы! То есть в бентли. А также в мерседесы, гелендвагены, хаммеры, ламборджини и прочие красивые куртуазные тележки. А интеллигентной пожилой даме, строившей коммунизм, но так его и не достроившей, приходится ездить в трамвае; хоть бы какой-нибудь жулик из новорусских барыг-спекулянтов посадил её в бентли и прокатил до Никитских ворот, девушка сразу бы помолодела лет на двадцать и пригласила бы мэна в знак благодарности жить в палатку в тайге и строить дальше Байкало-Амурскую магистраль прямо до Шанхая, которую не достроили её товарищи в восьмидесятых годах двадцатого века.

Когда девушка втиснулась в нутро автомобиля, но не как до этого жена бизнесмена, а легко и изящно, и закрыла дверцу, на брусчатку упал какой-то блестящий предмет. Мне показалось, что она уронила его намеренно, с расчётом на меня, и когда бентли отъехал, я подошёл, и, нагнувшись, поднял его. Это был кусок картона розоватого цвета, покрытый блестящей плёнкой, типа магнитной карточки. Повертел в руке. Ничего особенного. На обратной стороне отпечатанная типографским шрифтом цифра «48». «Может это визитная карточка, – подумал я. – Тогда почему в неё не вписаны инициалы и номер мобильного телефона? Что за секреты дядюшки Поджера*, укравшего из Метрополитен-опера картину Сальвадора Дали «Аптекарь из Фигераса, которому не нужно абсолютно ничего, кроме бутылки португальского портвейна.«* Я хотел выбросить этот кусок картона, но вспомнив взгляд девицы передумал, и сунул его в задний карман джинсов.

Я почувствовал на себе ещё один взгляд. Водитель трамвая, усатый гарун, воспетый Михаилом Юрьевичем в одной из своих поэм, где его герой отважно сражался с барсом*, исподлобья смотрел на меня. Грубо говоря, – зырил. Словно я прислонился к окрашенной стене, и на куртке остались пятна. Встретившись со мной взглядом, отвернулся, поправил форменную фуражку и, не дождавшись, когда все сядут, а народ ещё прибывал из метро и со стороны памятника, надавил на газ. (Или какое там устройство, приводящее в движение этот реликт городского общественного транспорта – старшего брата того трамвая, в котором в пятидесятых годах прошлого века Кирпич лазил по карманам советских граждан, пока его не поймали Глеб с Володей.*) Трамвай, дёрнувшись, как потрепанный бурями бриг, и заскрипев изношенными частями натруженного тяжёлой вековой работой, железного тела, отчалил от остановки. При повороте, страшно заскрежетав, завалился на правый бок так, что пассажиров кинуло на поручень, и, чуть не перевернувшись, проехал под углом чуть ли не 45 градусов, – из-под колёс сыпались искры, – выровнялся на все четыре (или сколько там у трамвая колёс и все вместе едут до Никитских ворот), и как ни в чём не бывало покатил дальше. В этот момент я даже пожалел, что не сел в трамвай, чтобы доставить себе такое удовольствие, пусть и с некоторой долей риска; в «бентли» меня, я чувствую, всё равно бы не пригласили, как модельную красотку (вон сколько человек стояло, и ни одного не пригласили, а только её… и до этого даму в норке… получается, что мегаполис – рай для красивых женщин… богатые мэны вокруг них крутятся, как мухи около торта, и готовы потратиться, чтобы понтануться в их обществе перед своими партнёрами… вот ещё Пэрис Хилтон приедет… а уж как они будут вокруг неё виться, чтобы понтануться в обществе такой восхитительной дамы… ну, и деньжат тоже наварить, если выгорит дельце), и, вполне вероятно, что в таком автомобиле, а может, и круче, будут возить по Москве Пэрис Хилтон, показывать достопримечательности города, какие показывают провинциалам, заманивая их в автобусы рупором на вокзалах… Может, в первую очередь повезут на Красную Площадь и покажут памятник Минину и Пожарскому, спасшим Россию от поляков 4 ноября 1612 года в смутное время, когда те захватили Москву и хотели сделать из неё Речь Посполитую, Собор Василия Блаженного, Tretyakov Gallery* с самой крутой картиной «Утро в сосновом лесу»*, написанной, отнюдь, не Шишкиным, Можайское шоссе с противотанковыми ежами, где наши парни остановили фрицев, наступавших на Москву и раскатавших губищу взять её к Новому – 1942 году… Но сначала-то они её повезут в ресторан кормить борщом и блинами со сметаной, и после того, как она плотно покушает, и когда её повезут на экскурсию, она будет задавать вопросы, а какой-нибудь гид-переводчик с потными от волнения руками переводить и объяснять ей, даже не врубаясь по-взрослому, какая ему выпала честь разговаривать с такой исключительной леди, и, мечтая только о том, как, отработав программу, приедет вечером в свою панельно-картонную «двушку» в двенадцатиэтажной коробке, которая ещё десять лет назад была общагой от строительного треста на Малой Юшуньской, где мыкались лимитчики – люди второго сорта в столице нашей Родины. Толстая, опустившаяся, потерявшая товарный вид жена с недовольной мордой будет кормить его макаронами с котлетами на ужин. А он, выпив сотку-две водки, начнёт хвалиться, как он классно переводил принцессе фразы и даже целые предложения и вопросы, которые ей задавал какой-нибудь неотёсанный мужлан – московский чиновник, бывший в 80-е годы XX века мастером в СМУ-667 и живший в этой общаге на Малой-Ю, или в 90-е годы новым русским с полукриминальным прошлым и носивший на бычьей шее толстую золотую цепь и красный пиджак и изьясняющийся среди «пацанов» в основном на фене, и рассказывать, какое на принцессе надето розовое платье и какой от неё шел аромат духов. А его супруга, скривив лоснящийся от жира «будильник» (т.е. физиономию), почесав рыхлый, в складках живот, станет критиковать в ядовитых фразах, и скажет, давай посмотрим телевизор, концерт Киркорова с Биланом, а муж её – бывший выпускник института иностранных языков, окончивший его с отличием и подававший в своё время большие надежды, тупо уставившись на бутылку, нальёт ещё, и выпьет, и закусывать уже не будет, и возразит своей «прекрасной половинке»: почему концерт, сейчас футбол начнется по первой, наши с марокканцами играют. Между супругами вспыхнет скандал, жена стукнет переводчика сальной сковородкой по голове; проснётся их маленькая дочка и заплачет, мама-папа, не надо, а то мне страшно; а мама, легко взяв на руки мужа, бросит его, как шваль, на раскладушку в коридоре, закричит на дочку, замолчи, дрянь, такая же будешь, как и твой папка – лузер ничтожный, и усядется широкой задницей в кресло так, что оно заскрипит, смотреть по второму каналу отечественную блевот-попсу…