Сергей Листвин - Цветное лето, чёрно-белая зима. Школьный ретророман

«А количество грязных чашек осталось прежним» , – подумал Макс.

Он взял с тумбочки фотоаппарат с длиннофокусным объективом и вышел на балкон. Пахло тёплым асфальтом и сиренью – пьяными запахами июня. Макс немного постоял, жмурясь и привыкая к свету, потом поднёс видоискатель к глазу. Ослепительные блики жестяной крыши, серёжки на берёзе, колючки боярышника, деревянная скамейка во дворе, сирень, жасмин под окном, девушка. Стройная и изящная, лет двадцати с небольшим, она шла к его дому, чуть покачивая бёдрами, как будто танцуя. Не для всех, только для себя. Ветер задирал её разноцветный сарафан, она поправляла его спокойно и не суетливо. Макс поймал момент и сделал снимок: развевающиеся волосы, летящий сарафан, открытые загорелые ноги и лёгкая усмешка во взгляде, словно она видела Макса так же хорошо, как и он её через свой 135-миллиметровый Юпитер.

– Привет, Ирма! Как жизнь? Давно тебя не видно, – крикнул он, перегнувшись через перила балкона.

– Привет, Макс! – помахала рукой она. – Отлично! Когда фотографии будут?

Значит, и правда видела.

– Не быстро, – ответил Макс. – Надо доснять плёнку.

– Ну, как сделаешь, приноси. Только я переезжаю в город. Приходи в театр или звони Гоше, я ему оставлю телефон.

– Уезжаешь? Жаль, – сказал Макс.

– Хорошо тут, но слишком далеко на работу ездить.

– На Катьке будешь сегодня? – спросил Макс.

– Может, забегу на минутку, но очень поздно. У меня спектакль, не ждите меня. Не грусти, ещё увидимся!

Она махнула ему рукой и скрылась в соседнем подъезде.

Ирма была театральной актрисой. Она жила в их доме в Холмах с прошлого лета. За этот год перед изумлёнными взорами сидевших на скамейках у подъезда бабулек прошёл весь цвет Ленинградского андеграунда: от актёров, режиссёров и музыкантов до философствующих хиппи и безыдейных панков.

Некоторым из них Макс был представлен как молодой, но перспективный фотограф, снявший портрет Ирмы, который каждый, заходивший в её квартиру, первым делом видел на стене гостиной и который ей очень нравился.

Из-за того ли, что она была старше Макса на семь лет – ей исполнилось двадцать четыре, или оттого, что она просто была не в его вкусе, он никогда не был влюблён в Ирму. Её переезд огорчил Макса, но ненадолго. Жаль, конечно, что нельзя теперь будет забежать к ней на чашку чая, но зато теперь есть лишний повод скататься в город.

Вечером Макс сидел на складном стуле у ограды Катькиного сада на Невском, болтал с художниками и улыбался. Впереди были два месяца каникул. Два месяца свободы.

Седой художник, сидевший рядом с Максом, закончил очередной портрет, сунул в карман полученные деньги и стал ждать следующего клиента.

– Тебе не надоело тусоваться, Макс? – спросил он. – Мне нужен помощник, вывески рисовать. Не хочешь со мной поработать?

– Миша, я весь учебный год хожу, как козлёнок на верёвочке. От сих до сих. Тружусь на благо, во имя, и всё в таком роде. Честное слово, мне не надоело тусоваться!

– Ну, против воли работать – это последнее дело, – сказал художник. – Я тебя заставлять не буду.

Из потока людей, проходивших по Невскому, вынырнула миловидная, короткостриженая девушка в лёгком платье, с этюдником на плече. Она поставила его на асфальт, поцеловала Макса в губы – она здоровалась так со всеми, кого хоть сколько-нибудь знала – и сказала:

– Привет, Макс!

Присела рядом с ним, достала из пачки с непонятной надписью тонкую палочку благовония, воткнула её в подставку-лодочку и щёлкнула зажигалкой. Закрепила чистый лист на планшете и стала рисовать. Дым вился струйками, сворачивался в кольца; они летели, цеплялись за одежду, переплетались и рассеивались в нескольких метрах от неё. Макс посматривал то на девушку, то на фасад Театра Комедии, быстро выраставший на бумаге под её карандашом. Лёгкие фиолетовые сумерки, опускавшиеся на Невский, придавали необъяснимую загадочность профилю хорошенькой художницы и её рисунку.

Приятный трёп, странный чужой запах сладковатого дыма и духов, тёплый вечер, необычные люди вокруг – всё это опьяняло и наполняло ничегонеделание великим смыслом, превращая его в недеяние, в гармоничное слияние, в мирное сосуществование на небольшом пятачке очень различных образов жизни.

Художники рисовали, трое панков с огненно-рыжими ирокезами на головах пели под гитару, сидя прямо на асфальте, Макс с улыбкой на безмятежном лице погрузился в свою медитацию недеяния, а двое немолодых длинноволосых мужчин о чём-то горячо спорили, держа в руках стаканчики с кофе.