Александр Димидов - Четыре унции кофе

В первую очередь, нам требовалось перераспределить обязанности. Затем выбрать день, с которого начнется новая эра на кухне. Вернее, вечер накануне дня «Д». Под градом дневных заказов у нас не было физической возможности посвятить время и силы заготовке продуктов впрок. Здесь надо было сделать ход конем, запустить маховик в понедельник вечером (бар в это время был закрыт после буйного уик-энда), чтобы уже во вторник самим оказаться на коне. Продумав все мелочи, я доходчиво объяснил своим подмастерьям смысл нововведения. И у нас получилось. Самое забавное, что Жирдяй Тони долго не мог понять, как нам удается разгребать заказы без обычной запары. Теперь кухня работала, как часы.

Изменило ли это отношение хозяина? Стал ли он кричать меньше? Я смотрел на его красную рожу, скорченную в гневной гримасе, и ничего не слышал, как если бы кто-то оставил изображение, полностью убрав звук. Я думал: у меня университетский диплом, я столько лет преподавал в частной школе и до сих пор легко цитирую Байрона или Бодлера в оригинале. Что же стало с моей жизнью? Как меня угораздило застрять в этой дыре? В чем должна состоять вина человека, чтобы из уютного офиса в Мэдфорде (PacoRabanne, круассаны с земляничным джемом, новинки в «BookaMillion», выставки и концерты по выходным) вдруг в одночасье оказаться на заплеванной жиром кухне перед телячьей вырезкой, где патологически злобный имбицил ежедневно и ежеминутно толкает тебя к выбору между тюрьмой и инсультом.

На самом деле, вопрос был риторическим. И я, разумеется, знал ответ. Среди тысяч поездов в безнадегу в этом мире есть один сумасшедший экспресс, который за секунду гарантированно доставит вас из райского блаженства в самую задницу мира. Имя ему – любовь.

Пару фотографий в черной мантии и магистерской кэпи обошлись мне в двадцать девять тысяч долларов. По остатку. Это был далеко не самый большой долг. Многие назвали бы его приятным. Прочие университетские выпускники, оказавшись за порогом Альма Матер, задолжали Дяде Сэму пятьдесят штук и больше. Но мне все время удавалось находить подработки. Я редактировал чужие книжки, обучал языку иммигрантов и каждое лето проводил в лагерях, дрессируя детишек. Домой я приезжал только на Рождество, да и то не каждый год.

Наука давалась мне легко. Где-то с третьего курса в академической среде преподавателей нашего колледжа каким-то негласным образом сложилось твердое убеждение, что я непременно останусь для получения PhD, а там в скором времени пополню лавы профессорского состава. Увы. Они пытались увидеть меня там, где сам себя я совсем не видел. После сотен книг и пособий, наскоро проглоченных за пару лет, у меня осталась изжога. Мне нужно было передохнуть и осмотреться. Я разослал резюме в несколько школ, где требовались преподаватели английского и литературы. Школьная программа, представлялось мне, не требует особых пируэтов, и богатый «лагерный» опыт мог стать дополнительным плюсом в пользу моей кандитатуры.

Первыми откликнулись в Миде. Из комнаты университетского дормитория, не заезжая в родительскте пенаты, я отправился прямиком в Мэдфорд, штат Орегон. Квартира на Роквелл авеню была равно удалена от школы и делового центра. Окна моей гостиной выходили на городской парк. Из спальни я видел свой седан, припаркованный на заднем дворе. Рента обходилась мне в 900 долларов. Дом состоял из четырех квартир. В моей ранее жила пожилая еврейская чета, затем семья мексиканцев. Последних выселили принудительно после того, как отец семейства загремел за торговлю наркотиками и был депортирован. Лэндлорд собственноручно побелил стены, поменял сантехнику и пол в ванной. Когда я впервые вошел, меня покорила роскошная кухня, залитая светом, с широкой мраморной столешницей и нежный палевый ковролин зала. Сюда требовалась пара кресел в имперском стиле. По счастью, мебельный магазин находился всего в двух кварталах, так что мне не пришлось нанимать грузовик. Кровать я купил в первый же день и по случаю обзавелся двумя стульями из массива, старого стиля, когда плотники еше не ведали, что комод можно смастерить из древесной пыли, и слово «ИКЕА» вызывало у них нелепую усмешку.

Моим соседом по этажу оказался пожилой чернокожий по имени Эндрю. Сноб и меломан. Большую часть жизни он провел в блюзовых барах Чикаго. Эндрю носил черные очки, пестрые рубахи и кожаный котелок вне зависимости от погоды, водил огромную ржавую «Импалу» и мурчал под нос бесконечные джазовые композиции. Мне повезло. Иметь в соседях музыканта – то еще счастье. Половина из них помешана на акустике, так что вам уготована участь жертвы космических децибел. Но, к моему огромному счастью, у Эндрю были наушники Staх, брендовая вещица ценой в шесть косарей. Поэтому все, что мне иногда перепадало, – приглушенное мычание за стеной, когда Эндрю пытался повторить партию Роя Брауна или Элмора Джеймса. Мы не разговаривали. Он душевно снимал шляпу при встрече. Я, улыбаясь, говорил «хай».