Бадри Горицавия - Черешенки

– Вот, под дом котлован копали, и её в расход. Не мог такую красоту вам не показать, – отец стоял за бортом самосвала и показывал нам приподнятое со дна кузова дерево. Словно за распущенные волосы, держал он за развесистые ветви молодую рябину.

Отец не преувеличивал, она была действительно запредельно красивой. Деревце было небольшим. Совсем не толстый, аккуратненький и гладкий стволик раздваивался кверху и густо разветвлялся. Благородный серовато-белёсый оттенок основания ствола постепенно переходил в красновато-бурый цвет тонких кончиков ветвей. Крона рябины была до того густой, что если бы кто-то захотел посветить сквозь неё фонариком, у него ничего не вышло бы. Луч затерялся бы, запутался в этих зарослях. Словно шикарная шевелюра на голове у африканской девочки, только не чёрного цвета. Ветви сплошь были покрыты продолговатыми листочками, смахивающими на пёрышки или маленькие пилки с частыми зубцами. Они уже успели местами покрыться лёгким багрянцем, ведь уже пахло осенью. А главным, самым удивительным и поразительным были большущие, ярко-красные гроздья крупных наливных ягод. Много, очень много таких гроздьев. Ветви были ими усыпаны. Гроздья тяжёлые, мясистые. Они тянули книзу лишённое своего места деревце. Отцу составляло больших усилий удерживать его на весу, демонстрируя нам «такую красоту».

– Помню, у нас свиноматка вот такусенькая была, – он кивнул подбородком в сторону рябины, – гном гномом, а постоянно по десять поросят выстреливала.

Мама, вытянув вверх руку и привстав на носки, сорвала первую же гроздь, до которой смогла дотянуться. Залюбовалась ею вблизи. Оторвала одну ягодку и положила в рот. Я тоже захотел. Отодрал от грозди столько, сколько помещалось в моём кулаке, и набил себе полный рот. Стал очень жадно жевать, до того аппетитно смотрелись ягоды.

Мама слегка поморщилась.

– Кисленькая, – сказала она и положила в рот ещё одну ягодку.

Потом мама с отцом смеялись, глядя на меня. Я стоял с опущенной головой и усиленно отплёвывался. Привлекательные ягоды лишь поначалу оказались кислыми, а после – абсолютно невкусными, горькими.

– Надо, чтоб их морозцем побило, тогда они более-менее съедобные будут, – объяснила мне мама.

Отец тоже прервал смех:

– Я попросил Семёныча, чтобы он ковшом под неё поддел. Корни целы. Может, посадим, Нин? Хотя приживётся вряд ли. Но хоть снегирей зимой покормит.

Мама ответила удивительно. Не охая, не рассуждая, очень коротко и спокойно:

– Приживётся, – вот и весь был её ответ.

Бедную рябинку посадили у выходящего из зала окна, там, где у нас был свой маленький огородик. Мне кажется, что причиной того, что она всё-таки смогла зацепиться за свою вторую жизнь, были наши взгляды на неё через то окно. Не постоянные обильные поливы и бесконечные комбинации прикормок и удобрений, а именно взгляды. От одного или от всех нас троих сразу мысленно и вслух много раз посылались ей сигналы сочувствия и подбадривания: «Болеешь, красавица? Ну ничего, выздоровеешь. Обязательно выздоровеешь», «Ну что ж ты, милая, никак твои мучения не проходят. Борись! Давай борись! Не смей сдаваться!»

На третий год наша рябина подарила всем большую радость. В мае она вся покрылась курчавыми шарами белых цветов. Толстые шершни деловито возились в них. В сентябре с неё можно было уже собирать богатый урожай ягод.

Чудо, что случилось в то утро, совсем не было каким-то необычным. Рано или поздно оно произошло бы. Можно сказать, что его даже ожидали. Оно уже случалось и до этого, и не один раз. Много-много раз случалось, и название этому чуду, к которому никак почему-то невозможно привыкнуть, – первый снег. Он всегда самый-самый. Самый желаемый. Самый тёплый. Самый чистый. Самый искрящийся. Самый-самый белый. После снег будет лежать на земле долгие месяцы и уже не сможет так же восхищать, а в конце и вовсе всем надоест.

Это первый снег осветил нашу улицу. Это он отражал от земли слабые лучи от ещё не погасших утренних звёзд. Я увидел в бараке напротив в нескольких окнах тоже раздвинутые шторы и в них тёмные очертания человеческих фигур. Там тоже смотрели на этот самый первый снег. Величественным было его мерцание и безмолвным. Мы с мамой вторили ему – тоже молчали. Мне показалось, что мы целую вечность вот так, молча, простояли у окна.

«Как было бы здорово, если бы снег мог падать не только сверху, но и как-нибудь сбоку», – такая первая мысль проскользнула в мою голову сквозь неморгающие глаза, которые жадно вглядывались в квадрат окна. Там почти всё было белое. Но моему разыгравшемуся детскому сознанию это «почти» очень мешало. Мой ум уже достиг пика удивления и катился вниз, прямо в море своих фантазий. Только они в силах спасти меня от остывания и взметнуть обратно на огненную вершину. «Ещё белого! Ещё белого!» Всё, что подчинялось горизонтали, но обращало лицевые стороны кверху, отдало свои краски снегу. Поверхность земли, крыши домов, дорога, кроны деревьев, верх одинокой ржавой кабины от КамАЗа, валявшейся вечно у противоположного барака, уже не имели своего цвета. Всё, что тянулось к небу, но смотрело только по сторонам, снегу не подчинилось. Стены бараков, стволы деревьев, деревянный штакетник, боковая часть той самой вечной кабины от КамАЗа чётко выделялись на фоне белого разлива. «Незакрашенные цветные пятна. Незаконченная картина будущей зимы».