Стас Колокольников - День Бахуса

– Ты кто будешь? – подозрительно спросил майор.

Некрасивый коренастый мужик, он не вызывал симпатии. Глаза у него были злые и недовольные. Не успел я рта открыть, как он заговорил опять:

– Скрываешься, что ли, от кого, а?

– Нет, не скрываюсь, – неубедительно пролепетал я.

– А чего живешь здесь? Здесь в эту пору никто не живет. Документики-то имеются?

– Имеются.

С дрожью в руках я нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды. Хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради, листали, читая пометки на полях и записи.

– Так ты писатель, что ли? – спросил кто-то.

– Ну, вроде того, пишу, – неестественно усмехнулся я.

– Пушкин ты, значит, – объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.

Тут я нашел документы.

– Ладно, ещё разберемся с тобой, – изучив паспорт, пообещал майор.

Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Компания вышла за ним, остался только молоденький лейтенант, самый юный из явившихся приведений. Он задрал голову к потолку, подбирая нужные слова, и глубокомысленно спросил:

– А вот, вы прозу или стихи пишите?

– Нет, – не сразу ответил я. – Не стихи.

– Ага, рассказы, – догадался лейтенант.

Не опуская головы, он вращал лишь глазами, на доли секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Он остался, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.

– Рассказы, да? – не принимал он моего молчания.

– Типа того, – буркнул я.

– Ага, – кивнул лейтенант. – О чем, если не секрет?

– Так, – неопределенно пожал я плечами, – обо всем.

После этих слов я почувствовал себя совершенным болваном и отвернулся. Прямо под окном, у соседней веранды, те самые милиционеры затевали шашлычок. Под навесом пансионский сторож, пропавший две недели назад, нарезал им хлеб, вожделенно поглядывая на разлитую по стаканам водку, что-то говорил себе под нос и вздыхал.

– Ну-ну, до свидания, – лейтенант вышел.

Я видел, как он прошел мимо окон к своим. Они что-то спросили. Ответ вызвал дружный смех. На душе у меня стало противно и склизко, будто кто-то туда помочился. Я достал из тумбочки вина и выпил. Принятое лекарство направило мысли в более жизнерадостное русло, и я уже находил уморительной нашу встречу, понимая насколько комично смотрелся с перепуганной рожей среди банды расслабленных офицеров. Я выпил еще и забыл про них. Через неделю я уехал из пансионата.

Несколько часов по дороге домой мне не терпелось увидеть друзей, услышать их и напиться с ними. В моих отношениях с друзьями было что-то мистическое, начертанное на известке последних пирамид. В хрусталиках их глаз угадывались забытые миры. Теплые радостные, близкие и потерянные, они всплывали, словно лотосы из глубин небесного озера. А исчезая, оставляли след из серебряных облаков, которые долго не хотели рассыпаться и издавали приятные мелодичные звуки. Я так давно и горячо любил друзей, что порой забывал, кого и как зовут.

«Что толку с имен? – размышлял я укачиваемый движением к дому. – Имена – это всего лишь уловка, соединяющая нас с надоевшим механизмом, с туманной генеалогией, о которой знаешь только, что ты сын своего отца, который был сыном своего отца и так далее. Но за этим ничего не стоит, это не те двери, через которые можно куда-то попасть. Обертка, за которой нет начинки, универсальное надувательство. Да, оно необходимо, успокаивает, без него мы, как дети ночью в темной комнате без одеяла, под которым можно спрятаться с головой от пугающих открытий…»

Тут машину тряхануло на кочке, и мысли мои рассыпались, как кубики с буквами, превращаясь в абракадабру.

«Тьфу, ерунда какая, – зевнул. – А неплохо, если бы моим другом был Миссон или Караччиоли».

Вскоре я уснул и увидел…

Неторопливый разговор двух посетителей портового кабачка Марселя. Молодой офицер французского флота и беглый доминиканский монах говорили, склонившись друг к другу, стараясь не повышать голоса. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Одеты они были скромно и заказывали исправно бутылку за бутылкой молодого флорентийского вина.

– Мне не терпится поскорей начать, – разгоряченный вином шептал молодой офицер, по виду типичный южанин, смуглый, с крупным носом и красивыми решительными чертами лица. – Разве теперь можно ждать? Надо действовать.

– По меньше суеты и спешки, сын мой, – охлаждал его пыл монах, облаченный в ветхую, но аккуратно заштопанную рясу . Он носил итальянскую фамилию Караччиоли, был светлее и выше своего товарища, говорил глубоко и мягко, словно находил в словах редкую прелесть и вкус: – Надо быть рассудительнее и на время подчинить себя разуму, к чему спешить, persuasionis pienus cuncta fato agi.