Михаил Щукин - Грань

Она снова задохнулась, закатила глаза, страшно обнажив белки в тонких, красных прожилках, и слабо махнула рукой, подавая знак, чтобы уходили. Степан выскочил первым – сил уже не было оставаться в боковушке, освещенной жидким пламенем свечи. Александр догнал его только возле дома.

– Степан, подожди…

Тихие, небесные глаза смотрели умоляюще. Степан знал, какие слова сейчас будут сказаны. Обернулся, ухватил Александра за воротник выглаженной клетчатой рубашки, выдохнул:

– Зла не хочешь?

– Не хочу, Степан. Его сама жизнь накажет, вот увидишь.

– Когда? Срок мне назови! Зла не желаем, ручки пачкать не желаем, чистенький, как поцелуй ребенка! Ты ведь про Бородулина все до последней нитки знал. И молчал, как рыба. А со старухой…

– Она меня почитать позвала, а потом попросила, чтобы тебя позвал…

– Почита-а-а-ть! А ей мало молитвы, ей еще и справедливости надо. Сейчас она справедливости хочет, при жизни! А… говорить с тобой. Ладно, иди.

– Не езди туда, прошу…

Степан его не дослушал, развернулся и ушел.

Слабый, шелестящий, как сухая бумага, голос Бородулихи слышался ему весь день, он не смог избавиться от него и ночью: «Христом Богом молю, могла, на колени бы стала…» Сколько же беспомощной ненависти накопилось за долгую жизнь, если прорвалась она у последней черты такой истовой просьбой? Ворочался на диване, зажмуривал глаза, пытаясь заснуть, и тут же открывал их, потому что начинали видеться лица Юрки Чащина, Вали Важениной, а рядом с ними мелькали лица односельчан, и выплывало издалека спокойное лицо Бородулина с прищуренным взглядом. Значит, в четверг, а четверг завтра… Едва-едва дождался Степан утра. Утром съездил к участковому, и они договорились, что Степан спустится на лодке к крутояру, к избушке, а участковый доберется туда на мотоцикле, встретятся на развилке дороги, а уж потом будут брать.

Решив это дело, вернулся домой и сразу же взялся за прерванную вчера работу – ремонтировать мотор, который в последнее время стал чихать на высоких оборотах. А техника на сегодняшний вечер нужна была ему в полной готовности. Занятый делом, он и не заметил, как за спиной неслышно появился Бородулин – видно, мягкие комнатные тапочки скрадывали шаги. Степан заметил его, когда случайно обернулся. И в первый раз почуял на себе истинный взгляд Бородулина, не прикрытый и не замаскированный узким прищуром взгляд, который готов был проткнуть, прожечь насквозь, испепелить, а пепел раздуть по ветру. Бородулин не скрывал своего желания, и чем он свирепей, злее смотрел на Степана, тем тот был спокойней и уверенней в себе.

– Что… что сказать хочешь?

– Да ничего особого. Так вот, зашел. Мотор-то всерьез барахлит? Много работы?

– Много. Завтра еще хватит ковыряться.

Бородулин недоверчиво прищурился и попросил взаймы штук десять гвоздей, соток, – хватился доски прибить в пригоне, а больших гвоздей нет, и хозмаг закрыли на ревизию… Покатал гвозди на ладони, поразглядывал, пообещал вернуть, как только откроют хозмаг, постоял еще, посматривая сбоку на Степана, и ушел. «Доски ему прибить нечем, сукин кот. Проверять приходил, все вынюхать хочет. А хрен ты меня теперь перехитришь, теперь я ученый».

Поздно вечером, в темноте, он оттолкнул «казанку» от берега и на веслах неслышно вышел через Незнамовку и протоку на Обь. Воздух над рекой стоял сухой и жаркий, еще не остывший от дневного зноя. Небо высилось темное, без единого просвета. На западе, накоротке подсвечивая забоку, попыхивали зарницы, рвали край неба широкими, дрожащими полосами. Степан завел моторы и двинулся вверх по течению к крутояру. Темнота круто густела, в ней ярче и резче, в минуты набирая силу, заколыхались зарницы, скоро они сомкнулись, вытянулись на половину горизонта и замигали часто, настойчиво. Вдруг из огненно-красной мигающей полосы вызмеилась белая, яркая до рези в глазах молния и распорола небо изломанным зигзагом до самого купола. И началось буйство. Молнии перехлестывались, густо ветвились, застывали на несколько секунд, источая мгновенный, пронизывающий свет, срывались, и темнота после них смыкалась беспросветно, но ее тут же рвали новые молнии. Небо полыхало, мигало, раскраивалось вдоль и поперек без единого звука грома, без единой капли дождя. Вода и забока озарялись мертвенными отблесками. Низкий тальник, толстая, старая ветла с прогнившим дуплом, полузатопленная карча у берега, поднятый нос лодки – то одно, то другое вырывалось из темноты и пропадало. Лишь моторы резали тишину надсадным воющим звуком. Глаза ломило от неистовых вспышек.