Сергей Михеенков - Примкнуть штыки!

Мамчич думал о своих курсантах, о тех, кого уже прикопали под берёзами, и вдруг словно споткнулся: а что, какая судьба, ждёт его самого? Во время штыковой атаки он шёл в цепи и стрелял из своего ТТ, а потом подобрал СВТ упавшего рядом курсанта. И вместе с курсантами потом бежал вдоль домов и сараев по проулку и стрелял в спины убегавших немцев.

Теперь он стоял рядом со своим начштаба, смотрел на извилистую линию окопов, обрамлявших восточный берег речушки, на лица курсантов своей роты, на их согнутые в тесных ячейках потные спины и думал: «Что я могу сделать, чтобы как можно меньше из них осталось здесь, в этих воронках и ячейках? Что кроме выполнения приказа могу я здесь для них сделать?»

«Десять метров траншеи – лучше, чем метр могилы! Запомните это, ребята!» – это была его присказка, и курсантам она была знакома с первых же занятий в поле. Теперь она звучала по-иному. И он старался её не произносить.

Когда офицеры, низко припадая к земле, ушли на правый фланг, в соседний взвод, из своего окопа выглянул помкомвзвода Гаврилов, окинул склон холма, на котором копошились знакомые фигуры курсантов, и рявкнул:

– Приказ понятен?! Выполнять, как приказано! Сам проверю! И если замечу халтуру, будете копать ещё и отводы! Десять метров траншеи лучше, чем метр могилы! Ясно?

Лопаты во втором взводе застучали чаще. С этим громилой лучше не связываться. В бою он превращался в совершенного зверя. Но рядом с ним было не так страшно. Взвод как будто почувствовал: в самый трудный момент помкомвзвода сообразит, как надо действовать, подаст команду, а им, курсантам, нужно не медля выполнить её, и любая опасность, любая беда, как слепой осколок, пронесётся мимо.

– Глубже зарывайтесь в землю, сучата! Окоп – по грудь! Бруствер – по горло! Чтобы можно было удобно вести огонь. Окоп – это позиция для бойца. Позиция, из которой он должен своим огнём поразить врага! А не яма, где можно спрятаться от огня противника и справлять собственную нужду! Кому не ясно?

Кому не ясно… Всем ясно. И именно поэтому реакция на очередные наставления старшего сержанта Гаврилова была следующей. Кто-то из курсантов, не выглядывая из своей ячейки, вдруг сказал твёрдым голосом ровни:

– Хорош учить, Гаврилов! Сами знаем, для чего окоп нужен.

Помкомвзвода нахмурился и уже набрал в лёгкие воздуха, чтобы извергнуть очередное ругательство, но передумал, усмехнулся и покачал головой. Он даже не привстал из своего ровика, чтобы посмотреть, кто это в их взводе появился такой шустрый. Какая разница, кто? Курсанты становились солдатами, и им уже не подходил тот тон, которым он крыл-воспитывал их в училище и по дороге сюда. Сегодня его «сучата» только в Дернове и в окрестностях уничтожили огнём и штыками около сорока неприятелей. Отличились даже те, на кого он и не рассчитывал, и чьи боевые качества он явно недооценивал.

В соседней ячейке усердно сопел курсант Денисенко. Часто стучал лопатой, с крёхтом и хаканьем рубил берёзовые коренья, дёргал соплёй и что-то бормотал. Штаны его, видимо, ещё не просохли. «Небось мёрзнет, сучонок», – подумал сочувственно помкомвзвода и понюхал окружающий воздух. Но запаха своего подчинённого Гаврилов не уловил. Пахло прелой листвой и порушенной землёй. Во время боя с Денисенко происходило непонятное. Он постоянно мочился в штаны, при первой опасности падал на землю, распластывался, как мышь под доской, буквально прилипал к спасительной почве, и поднять его было почти невозможно. Но когда помкомвзвода подбегал к нему, приподнимал за воротник шинели и встряхивал, тот живо вскакивал и впадал в совершенно иное состояние: это была либо истерика на грани разрыва сердца, либо буйный восторг: он визжал, рычал и вырывался вперёд, потрясая своей винтовкой с примкнутым штыком. Однако после того как в Дернове он заколол здоровенного гренадера, в нём произошла некоторая перемена. Он осмелел. Его уже меньше клонило к земле. В цепи шёл, не нарушая интервала и молча. Но мочиться не перестал. «Нервное», – понял Гаврилов и стал опекать курсанта.

Помкомвзвода вылез из ровика, глотнул из фляжки, пополоскал рот и выплюнул за бруствер, снова принюхался.

– Денисенко!

Тот высунулся из окопа, утёр красным кулаком под носом.

– Поди в ручей, штаны замой. Пока не стреляют. Несёт, как от престарелого кобеля.

– Да чего тут… Уже ж высохло, товарищ старший сержант, – буркнул Денисенко.

– Тьфу т-ты! Высохло у него…

Вечером, когда с самого дна оврага и из лесу по лесным дорогам и коровьим тропам выползла и заполнила всё пространство густая, тягучая, как дёготь, осенняя темень, быстро переходящая в ночь, пошёл дождь. Вначале он осторожно, как бы присматриваясь к склону перед ручьём, самому ручью и ольхам, росшим вокруг, обежал всё, а потом, видать, облюбовал местность и налёг густыми накатами, так что вскоре в окопы потекли холодный струйки с кусочками размытой земли и мелкими камешками. Курсанты укрылись трофейными плащ-палатками и шинелями и задремали на охапках принесённой с поля соломы. Те, кому не спалось или укрыться было нечем, доедали остатки каши, хрупали сухарями. Замерли, притихли в своих норах. Вспоминали – кто прошедший день, первую и вторую атаки, бегущих немцев, горящие грузовики и танки, погибших товарищей, кто родню, матерей, невест и друзей и тот счастливый мир, который оставили в родных сёлах и городах. На какое-то время на позициях курсантской роты установилась тишина.