Сергей Михеенков - Примкнуть штыки!

– Уходить надо, – сказал Донцов. – Из полка последние вон уходят. Не удержим мы их уже.

И в это время на правом фланге снова заработал «максим». Лопнули две гранаты.

– Немцы! – вскрикнул Васяка и сунулся головой вниз.

– А-а-а! – И Донцов рывком перекинул ручной пулемёт на другой бруствер, выпустил очередь.

– Алёхин! Селиванов! Бегом на левый фланг! Уводите всех, кто там остался! Отходим в лес! Место сбора – дорога. – И Воронцов потрогал гранату, висевшую на ремне.

– Никого там уже нет. Мы ушли последние.

Они выскочили из окопа и, припадая к земле, побежали к лесу. И тут же со стороны оврага поднялась частая стрельба. Немцы, зашедшие стыла, уже зачищали окопы правого фланга. С расчётом «максима» она расправились в первую очередь и теперь шли свободно, во весь рост.

– В лес! В лес! Скорее!

Профессор, бежавший впереди Воронцова, споткнулся и ничком сунулся в траву. Воронцов нагнулся к нему, чтобы помочь встать, и увидел, что пуля попала ему прямо в висок.

– Наповал! – крикнул кто-то из бегущих следом.

– Уходим! Уходим, командир! Ему уже ничем не поможешь! – И Воронцова с силой толкнули в спину.

Они пробежали по лесу ещё с километр и, когда автоматная стрельба осталась далеко позади, повалились под орешиной, чтобы хоть немного отдышаться. Лежали молча. Только хрипели и сплёвывали тягучую надсадную слюну. Зот заговорил первым.

– Вот такая война мне нравится, – откашлявшись, сказал он. – Постреляли и – ходу!

– Так мы всю Россию сдадим, – неожиданно возразил ему Васяка. – Тебе бы только бегать. А чего тут бегать? Как вон дали – и башня долой!

– С артиллерией воевать не страшно.

– Где она, наша артиллерия?

– Ничего, ребята, наша артиллерия себя ещё покажет, – сказал Воронцов. – В тылу у нас мощный укрепрайон. Слыхали, что ротный говорил? И наша задача была продержаться до полудня. Мы приказ выполнили. А значит, наши ребята там, под Малоярославцем, уже зарылись в землю и ждут.

Никто ему не ответил. Никто не возразил. Но никто не сказал и ни единого слова согласия. Воронцов и сам сокрушал себя сомнениями по поводу того, что здесь, на этом просёлке, задержав немецкую колнну на несколько часов и положив остатки полка, они сделали сколько-нибудь значительное для фронта дело. Однако как командир должен был сказать людям другое.

Когда бежали, несколько раз меняли направление движения и потеряли дорогу. Вскоре отыскали её. Но тут же на них наскочил конный разъезд. Четверо всадников на гнедых конях. У скакавшего впереди на груди автомат и бинокль. Остальные с карабинами.

– Немцы!

Всадники тоже заметили их, сразу придержали коней. Передний, с автоматом, поднял руку в чёрной перчатке и, коверкая слова, закричал:

– Эй, Иван, давай плен! Горячий похлёбка и баба! Шталин капут!

Донцов сбросил с плеча пулемёт, залёг прямо у обочины и дал несколько очередей. Рассыпались за деревьями и остальные. Кавалеристы тут же ответили частой пальбой из карабинов и исчезли за деревьями. Охнул Селиванов, ухватился за бок:

– Ребята! Кажется, я ранен!

– Селиван, куда тебя? Братцы, Селивана ранило!

– Бок… Тут… немеет…

Селиванова перевернули на спину, расстегнули шинель.

– Ой-ёй-ёй, беда! – замотал головой Зот, увидев рану.

Разрывная пуля попала Селиванову в живот.

– В точности как лейтенанта нашего, – сказал Васяка и трясущимися руками стал разрывать упаковку индивидуального пакета, которую вытащил из кармана шинели Селиванова.

Зот посмотрел на бинт, на Селиванова и сказал:

– Бесполезно перевязывать. А, товарищ сержант?

– Дай сюда! – Донцов вырвал из рук Васяки бинт.

Селиванов быстро терял силы. Бледной, окровавленной рукой он загребал листву, словно искал, за что бы ухватиться.

Они кое-как перевязали Селиванова. Срезали две толстые орешины, связали носилки. Воронцов снял свою шинель, свернул вдвое и положил под низ. И тут все увидели разорванный рукав его гимнастёрки и под ним тугую перевязку.

– Командир вон тоже, оказывается, ранен, а мы и не знали, – сказал Зот. – Где это вас?

– На Угре. Кладите его. Надо уходить.

К вечеру снова пошёл дождь. Он пошуршал в необлетевшей листве берёз, зазвенел комариным звоном на поверхности луж в колеях и серым туманом, будто изморосью, покрыл шинели на плечах и спинах идущих на восток бойцов и курсантов. Вскоре дождь начал густеть и перешёл в снежную крупу. Крупа осыпалась на уставшую землю, заполняла следы на дороге, налипала панцирем на мокрые шинели, на гимнастёрку Воронцова, на его дрожащие плечи, иссиня-белым застилала плащ-палатку и неподвижное лицо Селиванова. В какое-то мгновение Воронцов, шедший рядом с носилками, заметил, что Селиванов перестал щуриться и слизывать с губ крупинки снега. Снег падал на его бледное лицо, на лоб и щёки, на открытые глаза и уже не таял.