Николай Старинщиков - Леший

Раздвигая пихтовый лапник, я углубился в лес и остановился: по склону, желтея среди деревьев, все также тянулась кверху старая тропинка. Ноги скользили по сухой хвое, но идти вверх нужно было именно здесь. Как раз в этом месте, впритык к кедрачу, располагалась губернаторская дача. Впереди маячил среди кедров высокий крашеный забор. Доски плотно пригнаны друг к другу, нет ни единой щели. Сразу видно, хозяин боится сквозняков. А может, он не хотел, чтобы за ним из лесу зайцы не подглядывали. Мало ли чего он хотел, зато у подножия смирного великана лежала куча старых консервных банок. У соседнего кедра тоже лежала. И еще дальше. В свое время их не было. Теперь они тут есть. Люди привозят их с собой в деревню, но увезти назад сил не хватает.

Я открыл «дипломат» и вынул мешок – белый, синтетический, из-под сахара. Нагнувшись, я принялся складывать весь этот хлам в мешок, и вскоре он оказался заполненным почти полностью. Я разложил складной нож, отрезал кусок шпагата. Оставалось завязать мешок и нацепить на него записку. На нее обязательно клюнут. Присев на корточки, я положил «дипломат» на колени, достал лист плотной бумаги, черный маркер и, свернув бумагу пополам, стал писать. Потом собрал в жгут горловину мешка, подложил под него послание и накрепко стянул шпагатом. «Посылка» для Политика была готова. Пусть наслаждается.

Положив фуражку с кителем в траву, я осторожно выглянул из-за края забора: всё тот же узкий и пустынный проулок тянулся до самой улицы. Изгородь была здесь невысокой, как раз через нее пришлось скакать мне в первый свой визит. Если потребуется – скакнем еще раз. Однако теперь это нам не надо. Я размахнулся и словно спортивный молот бросил «посылку» в огород. Мешок брякнулся за оградой и белел теперь среди густой ботвы, как бельмо на глазу.

Со спокойной совестью, надев китель и фуражку, я углубился в лес, обошел деревню и через полчаса вышел с другой стороны. Центральная улица, как, впрочем, и остальные две, была пустынна. В этом не было ничего странного: дача. Можно было вновь снимать, периодически останавливаясь. Камера работала исправно. В Москве у меня была почти такая же. Казалось странным, почему я не взял ее с собой – ведь ехал к себе на родину, перед эти долго собираясь…

Вот дом Кольки Михеичева. Его бабка давно покоится на местном кладбище. Здесь никто не живет, и дом подался вперед. Вот дом Шурки Мозгалина. У того та же история. Вот дом Кольки, Вальки, Сашки и остальных Литвиновых. И у этого та же история. Стоят, будто кланяются. И мне становится от этого стыдно: кланяться должен Толя Кожемякин.

Двигаюсь дальше и снова снимаю, и никто мне не мешает. Вот еще дома стоят. Эти не накренились. Венцы понизу спереди по-прежнему крепкие – вот они и не кланяются. Но этот вот дом жалок. Его обрезали ровно наполовину, распилив вторую часть, возможно, на дрова. По словам мамы, она снимала когда-то в этом доме квартиру с моим отцом. В деревне нет ни дома моей бабушки, ни материнского дома. Бабкин сгорел давным-давно. Материн продан за бесценок в Пригородное. Несмотря на это обстоятельство, меня почему-то тянет в мечтах постоянно сюда.

Насчитал десятка полтора старинных домов. Все свободные уголки в деревне давно заняты «скворечниками» и особняками.

Я прошел мимо губернаторской дачи. Дозор в виде одинокой старухи куда-то исчез. У церкви в зарослях травы бродили овцы – все в репьях и жадные до общения. Они тянули морды к «дипломату». Им бы корочку хлебца, но у меня ее не было.

Придется опять тащиться пешком вниз. Компания, наверное, заждалась. Можно было бы съехать к реке на машине по взвозу, но где там – кругом одни дебри. Я тронул ручку двери, и она отворилась: никто ее не думал закрывать. Даже «массу» не отключили. Я нажал на кнопку звукового сигнала, и звук машины прошелся над елями, ударился в противоположный берег и возвратился назад. Народ внизу всполошился: у реки над обрывом выглянуло сразу пять голов. Значит, не все потеряно. Люди еще стоят на ногах. Однако надо возвращаться как можно быстрее, потому что губернаторская теща, возможно, уже читает бумагу. «Приберись в лесу, старая холера. Твой Леший», – прочитает она, и глаза у нее вновь округлятся.

Я махнул рукой: «Давайте сюда! Пора! Потом продолжим!»

Головы исчезли: им требовалось одеться. Сейчас они торопятся: пора и честь знать.

«Интересно, чем бы ты сейчас занимался, если бы не сбежал из местного каземата? Скучал бы от безделья и строил призрачные планы? – рассуждал я. – Зато теперь у тебя нестерпимо чешутся глаза. Накупался, шпионская рожа, дорвался. А в баночке-то, может, рыбачья принадлежность одна лежит – свинцовое грузило да пара ржавых крючков. Обрадовался, детектив с дырявой головой…»