Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Но с колен у него сыплются ножницы, воск, катушка ниток.

Бормоча что-то, он нагибается к полу.

И он слышит, как громко хохочет солдат, обозвавший его модисткой, а другие товарищи тоже хохочут.

Карпенко, вероятно, плохо перевязал себе рану.

Нога у него опять разболелась. Он чувствовал, что не может встать без посторонней помощи.

— Елохов, помоги подняться.

Елохов присел, охватил его правой рукой за спину и стал потихоньку подниматься, держа в левой руке винтовку.

Он видел, как, когда он так поднимал Карпенко, тот закусил нижнюю губу и чувствовал, как по его телу пробежал трепет. У Карпенко словно свело плечи; одно плечо опустилось, другое поднялось почти до уха.

Он протянул вниз руку и осторожно пощупал то место, где была рана.

Потом медленно выпрямился.

Лицо у него побледнело, рот был полуоткрыт, дышал он быстро и коротко, все не закрывая рта.

— Говорил я вам еще вчера… — начал было Елохов, но Карпенко его перебил.

— Веди! — проговорил он тихо.

Голова у него склонилась бессильно. Казалось, шейные мускулы у него сразу ослабели.

Обняв Елохова за шею, он почти повис на нем, продолжая держать голову опущенной и дышать частым, отрывистым дыханием.

Елохов сталь осторожно подвигать его вперед.

До цепи было недалеко, но Карпенко почти каждую минуту говорил Елохову.

— Погоди.

Елохов останавливался.

Карпенко опять, как раньше, опускал руку и трогал рану двумя пальцами то там, то тут по всей перевязке.

Он прикасался к перевязке самыми кончиками пальцев чуть-чуть и сейчас же отдергивал пальцы, но всякий раз после этого он вздрагивал всем телом мгновенной трепетной дрожью и сторонился всем телом, даже голову отклонял в сторону — точно сторонился от раны.

И всякий раз лицо у него искажалось болью, голова запрокидывалась немного, рот раскрывался еще шире, дыхание становилось слабым и неслышным.

Потом он опять шептал:

— Веди…

Долго они тащились так между камнями, кочками и кустами.

Иногда Карпенко спрашивал:

— Скоро?

— Сейчас, ваше благородие, — отвечал Елохов.

— Погоди.

Снова остановка…

Снова Карпенко тянется рукой к ране.

— Да вы не трогайте, — говорит Елохов.

— Погоди, — шепчет Карпенко.

Брови у Елохова сдвигаются. Он умолкает. Лицо становится мрачным.

Он угрюмо смотрит вперед.

Когда они были уже совсем недалеко от цепи, Карпенко спросил:

— Так ты говоришь, я бредил?

— Бредил ваше благородие.

Все также у Карпенко мрачно лицо. Все также угрюмо он смотрит вперед в чащу кустарников.

— Про мать?

— Так точно, про маменьку. Карпенко начинает вспоминать, почему у него с Елоховым сразу стали товарищеские отношения.

«Почему?»

До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем…

Ни в одном слове не проскользнули.

Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.

«Почему?»

Он взглядывает на Елохова.

Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.

Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу… И в галстуке — две иголки, замотанные нитками.

«Солоха…»

Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.

И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.

«За что, правда, на него нападают».

И опять он подумал: «Почему ему стал Елохов так близок!»

Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.

И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.

И вдруг он вспомнил:

— Да ведь у тебя нет матери.

И он смотрит на Елохова грустно, долгим взглядом.

— Ваше благородие, — шепчет Елохов, — ваше благородие…

Карпенко видит, как быстро моргают его веки.

На глаза набегают слезы. Нижняя губа отвисла.

— Ваше благородие… Как сейчас их вижу… «Нету», говорю, а у вас слезки — кап-кап…

Выстрел…

Из скалы, поросшей снизу чахлыми корявыми кустами, выбегает японец.

Выскочил, остановился, вскинул винтовку.

Прямо — в упор.

Но Елохов, как зверь, кинулся ему под ноги, сбил на землю и притянул за ствол свою винтовку, которая у него выскользнула из рук, когда он схватил японца за ноги.

За самый почти конец ствола схватил он ее.