Иоасаф Любич-Кошуров - В Маньчжурских степях и дебрях

Губы растянулись, обнажив белые зубы… Опять скрипнули зубы.

— Злодей, сам злодей!..

Казалось, самое это слово «злодей», с которым он обратился к Гурину, было для него ненавистно, и он хотел растереть его зубами.

— Консервы, — заговорил он, наконец, — вино… На целый полк хватить. Там люди мрут… ранены… Все из последнего…

Семен выхватил револьвер.

Гурин нажал на спуск… раз, другой.

Он почти не слышал выстрелов… Выстрелы, казалось, хлопнули где-то внутри него неясно и глухо.

Перед глазами у него был никелированный ствол Семенова револьвера, и сейчас он видел только этот ствол. Он словно оглох в эти минуты.

Семен упал.

Он подошел к нему и нагнулся…

Семен хрипел и что-то бормотал между хрипеньем.

Потом он перестал бормотать и хрипеть…

Он умер.

С величайшим усилием Гурин вытащил его тело из блиндажа в подвал, вернулся опять в блиндаж и запер дверь на ключ.

Теперь он был один в блиндаже.

Он взобрался на кровать с ногами и сел, прислонившись спиной к стене.

Он не помнил, сколько времени он просидел там.

Он помнил только, как что-то зашевелилось вдруг у него в душе… Будто проснулось что-то и медленно приподняло веки.

И он сам вздрогнул и широко открыл глаза…

Необыкновенно ясно, будто Семен не умер, а был тут где-то, он услышал его хрипенье и то, что бормотал он среди хрипенья, лежа в луже крови.

— Разве я для себя… Я не за деньгами… В госпитале нужно вина…

А, так он, вон какой Семен!..

Он чувствовал, как под кожу у него забрался холод и как стучат зубы…

Вон он какой!.. А разве его узнаешь.

Он сидел, опустив голову, и боялся поднят ее. Он чувствовал, что Семен здесь, и он сейчас же увидит его, как только поднимет голову.

Но он сознавал вместе с тем, что не может не поднят головы.

Семен здесь, и все равно, сколько бы он ни противился, заставить его взглянуть на себя…

И вдруг он закрыл глаза ладонями, вскочил с кровати, согнулся, будто его хотели ударить, отнял потом от глаз одну руку и, вытянув ее вперед, побежал, путаясь в халате, через блиндаж к выходу в тоннеле.

Будто сам собой, помимо его воли, вырвался у него из груди громкий, во всю силу легких крик:

— А-а-а!

Казалось, вся душа его, потрясенная ужасом, рвалась с этим криком…

Он выбежал на улицу.

На улице был ад.

Рвались бомбы, сверкая ослепительно ярким огнем. Несли раненых. Среди грохота рвущихся снарядов слышались стоны.

Вон они те, за кого умер Семен…

Он его убил, Семена… Когда люди, за спиной которых он спасался в своем блиндаже, умирали от недостатка в питье и пище, он наслаждался вином и консервами…

На мгновенье он стал себе гадок. Словно человеческую кровь пил он у себя в блиндаже.

И тут ему вспомнилось какое-то бранное слово, крикнутое ему когда-то одним из его должников.

Он остановился…

Будто кто-то назвал его по имени… Но он еще не мог определенно воскресить в памяти тот момент и то слово.

И вдруг он вспомнил.

Вот оно: «людоед».

Огромная бомба хлопнулась на противоположной стороне площади, вырыв глубокую, сажени в две, яму на месте разрыва.

Он подбежал к краю этой ямы и стал неподвижно. Теперь ему хотелось смерти… Ему казалось почему-то, что и второй раз сюда может попасть снаряд.

Подняв голову и крепко захватив в пальцы воротник халата, он прошептал с мукой:

— Господи! возьми меня…

Вдали завиднелась деревня.

Казаки попридержали лошадей, и они пошли легким шагом, мягко ступая по пыльной дороге. Пыль, клубившаяся все время под ногами лошадей, медленно оседала книзу; позади шагах в тридцати, пыль еще дымилась мутно-желтой волной; но эта волна уж не катилась за казаками, а была почти неподвижна и расплывалась вправо, влево, назад и вперед, как дым от догоревших дров, затягивая серой мутью низкую, жидкую траву по сторонам дороги…

Лошади были потны и мокры. Из-под седел, около серых войлочных потников, выступала пена белыми мыльными хлопьями. Казаки подвигались вперед почти без шума: по глубокой пыли не было слышно стука копыт; только изредка раздавался лязгающий, короткий металлический звук, когда подкова задевала за подкову, да постоянно екала под брюхом селезенка у лошадей.

Солнце уж было на закате.

Большое красное, оно стояло над грядой невысоких скалистых гор; оно казалось совсем неподвижным и словно застывшим на изжелта-золотистом небе. Мягким светом теплились камни и песчаная равнина перед ними… На песке от камней лежали голубые тени.