Василий Ардаматский: «Грант» вызывает Москву

— Черт нас попутал, — рассказывал Павел Ильич неторопливо и чуть окая. — Поехал отдохнуть к моему брату под Москву, и теперь уже сколько времени прорываемся обратно до дому. А вы чего и как?

— Да вот получил не ко времени перевод на ваш завод, — ответил Шрагин.

— Почему не ко времени?

— А вдруг немцы займут ваш город?

Снежко прожевал мясо, запил водой и совершенно спокойно сказал:

— Займут не займут — на все воля божья. Немец, конечно, супостат и зверь в образе человека, но нам-то что, мы в кумовья ему не полезем. Он сам по себе, а мы сами по себе. К рабочей чести, коль она есть, никакая грязь не пристанет.

Шрагин слушал его пораженный, но продолжал думать о том, что именно такое знакомство и может ему пригодиться.

— Ты у нас блаженненький, тебе всюду рай, — сказала до того молчавшая жена Снежко, крупная красивая женщина, она поглаживала лежавшую у нее на коленях головку уснувшего сына.

— А тебе везде один ад мерещится, — с запалом сказала ей бабуся. — Поехали к Андрею — там тебе лихо. Теперь домой едем — и все равно ты Павла пилишь. Сам бог не ведает, где тебе хорошо.

— Не будем, мамо, на людях считаться, — тихо произнесла жена Снежко и с тяжелым вздохом добавила: — За детей мне страшно, вот что.

— А мне, думаешь, не страшно? — живо возразила бабуся, но жена Снежко промолчала, и разговор надолго прервался.

Потом Павел Ильич спросил Шрагина:

— Вы по какой специальности будете?

— Инженер по механике. После института два года работал в Ленинграде, на Балтийском. И вот получилось, что перевели к вам. С начальством я не ладил, а оно, как известно, таких не любит.

Снежко сочувственно засмеялся:

— Начальство все может. У нас мастер был, Савельев. Руки — золото, а нрав неспокойный. Чуть что, в газету строчит или на собрании речь держит. Сам директор завода по его милости выговор схлопотал. И тогда начальство расставило ему хитрую ловушку. Все недовольны были нашим отделом кадров: брал он на работу кого попало. Про это и в газете написали. Тогда начальники наши взяли и поставили на кадры Савельева — дескать, кто же лучше его, старого партийца, все, как надо, соблюдет с кадрами? Савельеву и деться. некуда. Сел он на кадры, и теперь все шишки на него валятся, а ему и рта раскрыть нельзя. Хитро!..

Между тем пароход плыл уже в непроглядной летней ночи. Ничего вокруг не видно, только вверху звезды переливаются — ни дать ни взять плывет пароход прямо по этому звездному морю.

Бабуся и жена Снежко уже спали, привалившись к своим узлам. Возле них пристроились ребята. Стал устраиваться и Снежко и вскоре захрапел с легким посвистом.

На рассвете Шрагин поднялся на капитанский мостик.

— Как спали? — спросил его капитан.

— Нормально, — ответил Шрагин, глядя на тихий Днепр в нежном рассвете, на его берега, где косматые ивы полоскали в воде свои длинные ветви. — Красиво! — тихо произнес он.

— Мне приелось, — отозвался капитан. — Двадцатый год хожу тут взад-вперед без остановки.

— Трудно поверить, что кругом война.

— Трудно? — спросил капитан. Он показал на воду: там, на водной гряде, бегущей от носа парохода, что-то качалось. Это был труп женщины в веселеньком желтом платье из ситца.

В полдень немецкий самолет на небольшой высоте пролетел над пароходом и скрылся за противоположным берегом.

— Воздух! Воздух! — закричал матрос, стоявший на носу парохода.

Когда раздались гудки и крик матроса, бабуся мелко и часто перекрестилась, прижала к себе ребятишек. Перекрестился и Павел Ильич Снежко. Он сделал это привычно, неторопливо, с сосредоточенным видом. В это время самолет снова появился над рекой. Он быстро приближался и когда был уже совсем близко, пароход резко развернулся поперек реки. Самолет с диким ревом промчался дальше. Две бомбы вскинули воду. Хлестнула воздушная волна, пароход сильно качнуло. Во время новой атаки летчик открыл огонь из пулеметов. Шрагин видел, как стремительно приближались вспоротые на воде пулями две сверкающие дорожки. Он затаил дыхание, напряг мышцы и непроизвольно закрыл глаза. Но капитан снова скомандовал крутой поворот, и только одна дорожка прошлась наискось по носу парохода. Там дико закричал раненый паренек лет шестнадцати. Пуля пробила ему руку выше локтя. Паренек с ужасом смотрел на свою рану, из которой хлестала кровь, и кричал.

Шрагин снова поднялся на мостик. Капитан как ни в чем не бывало стоял, опершись грудью на перила, и смотрел на проплывавший мимо берег. Шрагин хотел сказать этому славному старику какие-то слова благодарности, что-то сердечное, теплое, но сказал только: