Майя Полумиско - Ледник Плакальщиц

Сначала это не так уж плохо. Подумаешь, темнота. А потом начинает мерещиться всякое: чьи-то невидимые глаза и руки. Рога Первоцвета бодают меня —легонько, он быстро понял, что в десять раз тяжелее, настоящим ударом выбил бы дух. Он скорее трется рогами. В первый год они менялись, были горячими и пульсирующими. Такие называются пантами. Когда они костенеют, то ужасно чешутся, и олень бодает все вокруг, просто чтобы содрать остатки мягкой кожицы. Даже тогда Первоцвет не причинял мне вреда.

Сквозь тьму я ощущаю этот осторожный толчок. Поехали, словно предлагает Первоцвет. Садись на меня. Я большой и сильный. Я увезу тебя отсюда, мы будем жить в тундре, там полным-полно ягеля, грибов, рыбы. Отец учил разводить огонь, так что не замерзнешь.

Я соглашаюсь. Поехали.

А потом вспоминаю: Нико. Мама. Папа. Родителей нет в живых, я это знаю. Брат жив. Я надеюсь, что жив. Его отвезли в другой интернат, таких много, «Солнышко» просто женский, мальчика сюда бы не взяли.

Шепчу Первоцвету: «Ты знаешь, где Нико?»

«Нет», – задумчиво отвечает олень и фырчит, дыхание у него прохладное, а раньше всегда было теплым. —«Я его не встречал среди Нетаяния Инд».

Мне немного легче. Первоцвет не встречал Нико, значит, брат еще среди тех, кто теплый, и его глаза не превратились в мутные льдинки.

«Спасибо, Первоцвет», – я протягиваю руку и снова глажу оленя; рога, уши, хочу потрепать по шее, но пальцы соскальзывают в обрубок гниющей раны. Я нащупываю выступы позвонков. Заветренная плоть пахнет гнилью. Наверное, она уже зеленовато-бурая, ее едят мелкие червячки и тундровые мухи.

Я отдергиваю пальцы.

В темноте разговариваю с собой. Нико тоже где-то рядом, да? Он по другую сторону завесы. Мы оба в этом мире, в дырке и в камне. Наверное, Нико тоже в карцере. Он младше меня на два года. Он всегда был храбрым мальчиком, так что не испугается никакой мглы.

В тундре легко заблудиться, если не уметь читать приметы по мхам, по оленьим зубам, по цветкам камнеломки, алмазному листу и багульнику, по ручью и рыбам, по леднику Инд, по звездам.

В тундре все просто и понятно.

Я иду в темноте, и я надеюсь выбраться.

А потом просыпаюсь. По-прежнему в карцере. В животе немного бурчит от голода, не могу вспомнить, когда кормили – и кормили ли вообще. Думаю об Аленке: ей ведь помогли, да? Не бросили же умирать, так не делается. Великий Вождь говорит про заботу о детях. Повторяет в своих речах, что ребенок – это будущее, поэтому женщины должны рожать, но не забывать о своих обязанностях как граждан Республики Индар. Смотрительницы твердили нам тысячу раз: вы не пленники и не преступники. Пока еще нет. Коллектив дает вам второй шанс.

Аленке так нужен этот шанс, и я шепчу, обращаясь то ли к Вождю, то ли к кому-то еще: помоги ей.

Но только снова проваливаюсь в холодный сырой мрак.

Свет выдергивает ударом в лицо. Я съеживаюсь, прижимаюсь щекой к стене. Отворачиваюсь. Открыли дверь настежь, а снаружи белое-белое, выступают слезы и прилипают к ресницам. По-настоящему не плачу, всего лишь прикрываю голову от перевернутой темноты. Сейчас смотрительница – почему-то уверена, что это будет Анна, – рявкнет: «Марта Сюин, на выход». Мне разрешат принять душ, переодеться. Потом надо будет постирать одежду в чуть теплой воде, скребя колючим сухим мылом. Чан глубокий, от усталости шатает, руки дрожат. Зато еще потом покормят – целая тарелка похлебки, если повезет, то с куском хлеба и масла. После карцера дают прийти в себя, работник все равно из меня сейчас никакой, я стучу зубами, жмусь к стене, которая пахнет сырой штукатуркой, плесенью и мочой, и жду приказа.

– Это она?

Голос мужской.

Странно. В «Солнышке» почти нет мужчин.

– Да, товарищ, – говорит Лян Ксилань сладко, словно пролила себе в глотку банку свежего меда. —Девчонка провинилась непослушанием, неповиновением, самовольно оставила рабочее место…

– Довольно. Я ее забираю.

Тогда Лян Ксилань произносит то самое: «Марта Сюин, на выход». Я заставляю себя идти. Вокруг слишком светло. Я едва не падаю, меня подхватывает мужская рука.

– Осторожнее, девочка, – человек чуть усмехается.

Глаза не привыкли, сероватый вездесущий свет как полуденное солнце, отраженное ледником. У меня болит голова. Лицо залито слезами. Я все равно думаю о том, что здесь мужчина, настоящий мужчина, а я вся грязная, от меня дурно пахнет. Воняет, прямо скажем.

– Пусть помоется и переоденется, – продолжает мужчина. Все еще толком не могу его разглядеть. Вроде среднего роста, примерно как мой отец. Фигурой тоже похож: широкоплечий, коренастый, сильный. Из тех, кто привык много ходить и собственноручно возделывать огород. В тундре.