Анна Прокофьева - Ольма. Стать живым

Чудной бабий чур в бледном свете луны был не таким уж и черным, как прогоревшая головешка, а черным в синету. Четыре руки черной бабы не были пустыми. В одной она держала страшный кривой нож, таких ножей Ольма ни у одного охотника никогда не встречал, разве что этот кривой нож напоминал бабьи костяные серпы, только был без зубцов и из маслянисто блестящего черного камня. Во второй руке, как влитая сидела толстая черная палка, на которую был надет страшнючий черный же череп. Ольма, все-таки был охотником, хоть и недолго, но знал, что зверей, а тем более и людей с такими черепами не бывает во всем мире, а мир-то Ольма повидал! Ходил со старшими охотниками, аж до Самой Большой Реки Унжи! В третьей и четвертой руках у тетки не было ничего. Ольма даже расстроился, что чудесности закончились. Он поднял глаза и отшатнулся – на шее женщины висело ожерелье из малюсеньких черепов, которые очень даже походили на человечьи, такие же белые, только без зубов. «Будто детские… Это ж сколько она младеней замучила?!» – в праведном гневе задохнулся парень. «А и не мудрено, вона, рот с толстыми губами красным блестит, фу, чадоедка!» Если приглядываться, то во рту виден был красный язык. То, что он вначале принял за кокошник оказались вставшие дыбом волосы, которые словно змеи закручивались и извивались вкруг бабьей головы. Ольма протянул руку и пальцами ощутил поверхность полированного дерева. Такого же теплого и дышащего, как стены этого перта, и как камень, оставшийся там на лесной поляне. С трудом оторвав взгляд от страшного ожерелья, он посмотрел на точеное лицо деревянной бабы и увидел глаза… Глаз было три! Пока ошарашенный охотник пялился на третий торчащий во лбу бабьего чура глаз, жужжание усилилось и от подножья черного идола в воздух поднялся рой таких же черных, как и дивная баба, пчёл. Гудящей тучей они ринулись в сторону незадачливого гостя. Ольма знал, что такое лесные пчёлы не понаслышке. Но таких иссиня-черных пчёл в лесу Ольма и не встречал никогда, но был уверен, что и эти тоже очень опасны. Парень уже рванулся было бежать прочь, но услышав тихий старческий дребезжащий смех, обернулся. Вместо клубящегося черного роя у ног деревянной бабы стояла маленькая старушка с как будто бы знакомым лицом и добрыми печальными глазами. Колышущееся платье бабушки время от времени распадалось на черные точки, но они с тихим жужжанием вновь занимали место в темном полотне одежд старой женщины. В сложенных лодочкой бабушкиных ладонях трепетал язык горящего пламени, мягким теплом освещая сморщенное старушечье личико. Бабулька заговорила:

– И стал на землю Рогат Зверь Ендрык, что всем зверям мать… И выкапывал острым рогом Мать-сыру землю, выкапывал все ключи глубокие, доставал воды все кипучие и жил этот зверь за Окиян-морем и ходил испокон веков по подземелью, проходил все земли белокаменные, прочищал ручьи и проточины, пропущал реки и кладези студеные, пока не разбудил глубоко спящего подлого Ящера. И восстал Ящер из-под нави самой нижней, выполз на Мать-сыру землю, к небушку потянулся, чтоб зубами вострыми солнышко ясное сгрызть, схарчить… Но позвал Рогат Зверь Ендрык Великую Мать Мудрую, Юман-аву, в спокойствии своем пребывающую, Великую Ткачиху, Спасительницу нашу, колодцы охраняющую. Оседлала Великая Мать Рогат Зверя Ендрыка и вышла против Ящера. А Ящер злоковарный призвал все злые силы ведомые и неведомые. И они, воздев оружье своё, выступили войском четырех родов. А наш-то пятый род, человечий, не встал против Матери. И на золотой вершине высокой горы все люди и белые, и черные увидели Великую Мать, с легкой улыбкой воссевшую на звере. И злые силы направились пленить Ее, а другие подошли к Ней, вытащив ножи и натянув луки свои, и подняв вострые копья. Тогда в Матери Нашей проснулся страшный гнев на врагов, в ярости Ее лик стал черным как смоль. А из Ее высокого лба выросли змеи кусачие и стала она страшноликая. И взяла в левы руки меч и дивный венчанный черепом посох, а правыми руками славила благо и добро, призывая всех живущих на бой. Выю же свою унизала связкою черепов мелконого народца, что страшными бусинами легли друг за другом. Бедра широкие завернула в шкуру зверя, что сняла тут же со спины у Рогат Зверя Ендрыка, и стал Рогат Зверь Ендрык лыс и гол…

Хоть и страшную, и даже занятную сказку вещала бабка, но Ольма, заслушавшись, оторвал взгляд от старушкиных глаз, в которых видел все, что она рассказывает… И на статях черной бабы и впрямь увидел искусно вырезанную из такого же черного дерева черную же шкуру, на которой каждый волосок блестел от мерцающего огонька в руках старушки, как настоящий. А бабка, меж тем, шамкая, продолжала: