Дикий Носок - Отстойник

Растягивая минуты затишья, Никимчук не спеша намотал портянки и натянул кирзовые сапоги. Потом сунул за голенище ложку. Как и для любого солдата, для Ивана Петровича ложка была не просто столовым прибором, а, по сути, солдатским медальоном. Все его данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и откуда родом, были тщательно выцарапаны на ней перочинным ножом. Солдатский медальон – маленький черный прямоугольный пенал, в котором надлежало держать записку со всей этой информацией Петрович выбросил от греха подальше из-за стойкого суеверия, что коли он будет при нем, то обязательно убьют. Да и не поверье это вовсе, уж сколько таких случаев было.

«Помыться бы,» – снова подумал Никимчук. – «Да некогда, поспешать надо.»

Тяжело поднявшись, Иван Петрович развернул Веснушку и повел её по заросшей просеке к дороге. Хоть и был он на «прожарке» всего две недели назад, вша уже начала заедать. Вши были настоящим бичом и спасения от них не было никакого. «Прожарки» и в тылу, и самодельные в частях работали без передыху, при любой возможности. Но толку было немного, лишь временное облегчение. Когда неделями сидишь в окопе, не имея возможности помыться и переменить бельё, это зло неизбежно. Проявляя чисто русскую смекалку, в частях приспособились выпаривать вшей из одежды, используя любую подвернувшуюся бочку, в которою наливали пару ведер воды, разводили под ней костерок, да поверху, на сетке раскладывали обмундирование. В тылу, конечно, масштабы были другие. Там использовали целые машины-«вошебойки» с закрытыми фургонами. Туда загружали обмундирование и обрабатывали горячим воздухом.

А это еще что такое? Посреди просеки на боку лежал грузовик. Да не наш. Никимчук словно в стену с разбега взлетел. Фрицы. Просеку давно не расчищали, и молодая поросль диких вишен, кленов и берез начала активно осваивать жизненное пространство, маскируя старые пеньки. Видимо, один из них и стал причиной аварии. Бросив свою полевую кухню, Иван Петрович схватил винтовку и опрометью бросился в лес. Схоронившись за деревьями, он перевел дух. Как же он умудрился раньше его не заметить? Совсем замечтался, старый осел. Эх, жалко лошадку. Да не увести её теперь оттуда, с открытого места, враз пристрелят. Пробираясь ближе к немецкому грузовику между деревьев и кустов, он не замечал никаких признаков жизни. Из кузова опрокинутой машины вывалились и разбились несколько ящиков. Никак, консервы. Вот это кстати. Пользовать трофейный провиант не возбранялось. Мужики только рады будут. Спрятавшись за кузов, Никимчук вскинул винтовку и медленно двинулся к кабине.

Фашист был внутри. Один. Живой. С окровавленным лбом, судя по следам, разбитым об лобовое стекло, уцелевшее, но покрывшееся паутиной трещин.

«Хенде хох,» – скомандовал немчуре Иван Петрович и добавил по-русски: «Вылезай, сволочь. Быстро.»

Фриц истерично залопотал что-то на своем языке. Никимчук в языках был не силен, и весь свой словарный запас на немецком уже выдал. И что за язык такой? Будто собаки брешут. Вместо ответа он грозно мотнул винтовкой и повторил приказ. Фриц снова заверещал срывающимся голосом.

«Зажало, поди. Выбраться сам не может,» – запоздало подумал Петрович. – «И чего я его сразу не пристрелил, разговоры разговаривал? Валандайся теперь с ним.»

Несколько бесконечно-долгих секунд Никимчук целился в немца, потом, будто на что-то решившись, смачно плюнул и, не опуская винтовки, подошел вплотную к кабине. Выбив ногой потрескавшееся лобовое стекло, он осторожно заглянул внутрь. Помимо лба, окровавлена у немца была еще и нога, кое-как перевязанная какими-то грязными тряпками. Петрович деловито обшарил немца, вытащил из машины винтовку, а пачку сигарет, найденную у него в кармане, переложил себе. Больше ничего интересного в кабине не оказалось: ни документов, ни оружия. Фриц снова попытался что-то сказать.

«Заткнись, немчура,» – озабоченно бросил Никимчук. – «Вот была бы у него в руках винтовка, пристрелил бы, не задумываясь. А теперь что мне с ним делать?»

Фашист моргал выпученными голубыми глазами, судорожно сглатывая и ожидая решения своей участи. Был он белобрысый, коротко стриженный, с такими же белесыми, как будто выцветшими, ресницами и бровями, и худой, кадыкастой шеей. Немолодой уже, усталый, измученный болью и обессиленный кровопотерей мужик. Человек, как человек, не зверь и не дикарь. Обычный мужик. А дома, небось, семья, дети. Краем уха от мужиков Петрович слыхал, что немцев в ихней Германии за отказ идти на фронт чуть ли не в тюрьму сажают. Видать не рвутся сильно, помирать неохота. А может брехня все это. Пропаганда.