Анатолий Севастьянов - Дикий Урман

– Так, паря, прорубились, теперь маленько поплывем.

Проток превратился в кладбище лесных великанов. Вековой кедр, поваленный ветром и временем, перегородил собой речку, падавшие деревья сносило течением и прижимало к его корявому стволу. Весеннее половодье приносило бурелом, и так из года в год рос огромный завал. В иных завалах деревья лежали так плотно, что даже солнце не могло пробиться к воде. Вода под ними казалась черной, и из темной глубины изредка показывались громадные полосатые окуни, караулившие добычу среди обглоданных сучьев.

– Опять прорубаться будем?

– Нешто этот прорубишь! Берегом тащить придется. Давай как-нибудь вылезай.

Росин по завалу выбрался на берег. Придерживаясь одной рукой за ветку ивняка, другой брал у Федора вещи и складывал на землю.

Синица-гаичка прыгала по веткам березки, осматривала наросты лишайника, заглядывала в торцы сломанных сучков, в развилки веток.

– Слышишь, бурундуки заговорили? По всей тайге. К дождю, - сказал Федор, подавая рюкзак.

На берегу, на поваленном дереве, сидел на задних лапках нахохлившийся полосатый бурундучок и время от времени трункал, не обращая внимания на людей. Росин давно уже, к неудовольствию Федора, наводил на бурундука фотоаппарат то с одной, то с другой стороны.

Лодку приходилось то поднимать над головой и протаскивать поверх сучьев, то проталкивать по земле в просвет под завалом, а то просто тащить на спине, обдирая о сучья лицо и руки. Росину к тому же надо было стараться не задевать за сучья фотоаппаратом.

Все на Федоре было уже не один сезон ношено. И эти посеревшие от дождей брюки, и эта линялая, примявшаяся по костям рубаха. Только бродни совсем новые. И он вроде жалел их, старался получше выбирать дорогу.

…За тучами не видно, село ли солнце. Но по сгустившемуся в тайге сумраку чувствовалось: пора готовиться к ночлегу.

Небо изредка освещали молнии. Погромыхивал гром.

– На нас туча накатывается. - Федор покосился на небо и туже натянул брезент на остов шалаша.

Росин сел на валежину. Как обычно, в последнее время по вечерам было немножко грустно. «Вернусь из тайги, напишу отчет и обязательно, хотя бы денька на два, в Москву, к Оле… А потом снова в урманы можно…»

Молнии сверкали все чаще, ярче и ближе - то трещиной, то разветвленным корнем, то сплошной вспышкой. Грохот - даже в ушах звенело. Вдруг в самой толще тучи вспыхнул слепящий зелено-белый огонь. Через мгновение погас, но туча еще горела каким-то жутким, фосфорическим зеленым светом.

Ударили по брезенту упругие струи дождя. С новой силой рвали ночь синеватые вспышки. Деревья, протока, трава высвечивались из кромешной тьмы, видениями незнакомого мира.

Ветер метался в вершинах. То тут, то там раздавался треск ломающихся стволов, шум падающих деревьев.

– С таким ветром дождь недолго будет, - проговорил Федор, удобнее укладываясь в шалаше.

Росин лежал на ворохе травы и слушал, как гибли деревья. Но усталость взяла свое… И вскоре он уже не слышал ни шума ветра, ни треска ломающихся стволов, ни громовых раскатов…

Среди ночи разбудил Федор:

– Гарью что-то пахнет.

Путаясь в брезенте, вслед за Федором Росин выбрался из шалаша. Одна сторона неба была озарена густо-красным заревом.

– Ну и подыхает.

– И тайга горит. На нашей речке, однако, откуда вчера свернули. Вечор там пуще, чем тут, сверкало… И насверкало… Сюда бы огонь не повернул.

– Мы же на реке. Чего бояться?

– Ишь ты, река! Тут на обоих берегах хватишь лиха.

– Да от нас до пожара километров тридцать.

– Меньше, однако. Да хоть бы и так. А верховой пожар в ночь до двухсот верст проходит. От него и зверь уйти не может, хоть загодя чует, белки на лету горят… Однако ветер от нас заворачивает. Иди досыпать.

Федор угрюмо смотрел на колышущееся зарево. Гибла тайга, и он бессилен был помочь ей. Он хорошо знал те места, и для него пожар был личным горем.

…Росину казалось - только положил голову на охапку травы, а Федор уже тормошил:

– Вставай. Светло.

Под мокрым брезентом не хотелось даже шевелиться, но надо вставать.

Утренний туман курился над речкой. Росин укладывал в лодку снятый с остова брезент, Федор нес к ней мешок и ружья.

– Смотри-ка, - прошептал Федор, глазами показывая на ту сторону протока. Там, среди поднявшейся травы, лосиха лизала большеухого рыжего лосенка. Он неуклюже расставил длинные, еще непослушные ноги. Увидев людей, лосиха подтолкнула его мордой и потихоньку, чтобы не отстал, побежала в заросли ивняка. Росин пожалел, что еще мало света, нельзя фотографировать.