Сергей Александров - Колода без туза

— Видите, я загнал вас в угол, — проникновенно произнес Мещеряков. — Так что соглашайтесь. Плюньте на принципы. Жизнь дороже. — Он усмехнулся: — «Морали нет, есть только красота…»

Овчинников брезгливо поморщился:

— Не стоило привозить меня сюда, есаул, чтобы разыграть этот дурацкий фарс.

Мещеряков сладко зевнул, потянулся, встал из-за стола:

— Подумайте до рассвета, товарищ Дроздов или как вас там на самом деле. А ты, Кадыров, смотри, не обижай гостя.

Есаул вышел из горницы. Овчарка выбежала следом.

Белесые клочья предутреннего тумана, цепляясь за кроны мачтовых сосен, медленно оседали вниз, к стылой земле, густо усыпанной прелыми желтыми листьями. Босой Овчинников в белой рубахе и галифе осторожно ступал по скользкой листве. Кисть его задранной выше головы и согнутой в локте правой руки была заломлена сверху за спину и скручена с запястьем заведенной за лопатки левой. Рядом с Овчинниковым пружинисто вышагивал чисто выбритый щеголеватый Мещеряков. Возле хозяина весело трусил верный пес. Следом, шагах в десяти, зевая, сопя и почесываясь, грузно топали сапожищами шестеро непроспавшихся казачьих офицеров с карабинами за плечами. Жирно чавкал под их подошвами лесной перегной. Хрустели, ломаясь, сухие ветви.

«Дай-то бог, чтобы Мещеряков ломал комедию, — думал Овчинников. — Помучает, убедится, что я — это я, да и уймется. В этом случае к нему нет претензий. Не то время и не та ситуация, чтобы каждому сразу, без проверки верить на слово. Тем более, что понадобился я ему для чего-то серьезного. Иначе он не стал бы засвечивать мне Важина. Да и тащить бы в лес не стал. Зачем-то я ему очень нужен. Именно я. Только на это и надежда. Ну, ладно. А если все всерьез? Тогда как? Если, скажем, Кадыров почуял во мне соперника и, пользуясь патологической подозрительностью есаула, его руками решил избавиться от меня? Чего проще: узнав о моем появлении в Воскресенске, наплел Мещерякову про себя, что якобы работал когда-то в белецкой контрразведке, и, увидев вчера меня здесь, заявил ему, что я подставное лицо. Если есаул действительно верит ему во всем, — а любой маньяк кому-нибудь безоглядно верит, — тогда он и этому поверил. И плевать ему, что я поймал Кадырова на дверях без замков. Он ведь так и сказал: «Верю ему, а не вам». И ничего здесь не поделаешь. Логика против эмоций бессильна. Так неужели все же всерьез? Тогда худо. Шлепнут за милую душу и не поморщатся. А выход какой? Оговорить себя? Сказать, что чекист? Легенду придумать? Так ведь бессмысленно. Тем более расстреляют — как врага. Еще хорошо сразу. А то жилы тянуть станут. Новых подробностей требовать. Ну, сочиню я их, подробности эти, сколько смогу. А потом? Все равно к стенке. Или в самом деле, как Мещеряков предлагал, завербуют и заставят на себя работать. Ничего себе перспектива: чуть в чем-то засомневались — пуля. Как ни крути, выходит девять граммов. Нет, оговаривать себя не стоит. Останусь самим собой. Так хоть какой-то шанс есть. Вдруг все же водевиль разыгрывают. Ну а расстреляют — значит судьба… Главное всегда — сделать все возможное, чтобы не в чем было упрекнуть себя перед смертью. Да и кто сказал, что жить непременно нужно до ста лет? Тридцать три года вовсе не так уж мало».

Приняв решение, Овчинников сразу совершенно успокоился и насмешливо спросил Мещерякова:

— Где же ваш Кадыров? Неужели вы лишите его такого удовольствия?

— Знаете, азиаты любят долго спать, — доверительно поведал Мещеряков. — И потом Кадыров против расстрела. — Есаул загадочно усмехнулся. — У него свои способы наказания врагов. Я бы не пожелал вам умереть по его рецепту. Корнет, знаете ли, большой фантазер.

Они подошли к краю глубокого оврага. На дне его клубился сплошной туман. Есаул повернул Овчинникова спиной к обрыву. Офицеры остановились как шли, шагах в десяти, и стали, все еще мучительно зевая, лениво стаскивать с плеч карабины. Мещеряков скучным голосом спросил Овчинникова:

— Не надумали исповедаться, господин лазутчик?

Овчинников брезгливо поморщился:

— Мразь вы, Мещеряков. В Белецке я пристрелил бы вас в подвале, как шелудивого пса. И такие подонки служат великой белой идее…

Есаул не слушал Овчинникова. Он сосредоточенно думал о чем-то своем. Внезапно Мещеряков придвинулся вплотную к пленнику и, пристально глядя прямо ему в глаза, страстно зашептал:

— Слушайте внимательно и не удивляйтесь. Я размышлял всю ночь. Уйти за границу я не могу. Так сложилось, к несчастью. Война кончается, вернутся ваши войска и, рано или поздно, меня шлепнут. А я хочу жить. Жить — любой ценой. Понимаете?.. Лю-бой! «Морали нет, есть только красота…»