Эрнст Бутин - Золотой огонь Югры [Повесть]

Ирина-Аглая плавно высунула руку в распах пелерины, щелкнула крышечкой часов. Пропела постным, смиренным голосом:

— Радение, брат Григорий. Не забыл ли ты о пастве?

— О черт, что ж молчала?! — взорвался Тиунов. Вскочил. Взглянул взбешенно на женщину. Та на секунду подняла на него глаза, и Тиунов запнулся, присутулился, точно сжался. — Прости мне, грешному, и тон, и слова, сестра Аглая. Силен враг человецев, опять одолел гнев мя.

Он, на ходу срывая парик, отдирая, кривясь, сивую крестьянскую бороденку, быстро прошел через гостиную в будуар. Ирина-Аглая тенью скользнула за ним, застыла на пороге спальни, опять отрешенно потупясь и спрятав руки под пелерину.

— Придется кратчайшей дорогой, — полувопросительно, полуутвердительно шепнул Тиунов, показавшись на миг в дверном проеме.

Ирина-Аглая недовольно передернула плечами, требовательно, словно приказывая молчать, взглянула на кузена и, пятясь, скрылась в спальню.

Там что-то прошуршало, скрипнуло, стукнуло мягко и — стало тихо.

— Слышь, Гриша! Хлопни рюмашку на посошок, — предложил из кухни Козырь. — Тебе, чует нутро, всю ночь еще рыскать.

— Нет твоего Гриши, — с усмешкой отозвался капитан. — Испарился.

— Закрой поддувало, шкипер. — Козырь в сбившемся набекрень парике появился в дверях со стаканчиком. Пошатываясь, прошел к будуару, заглянул внутрь. — Апостол!.. Сестра, как тебя… Агафья, ау! В жмурки играем: ты меня видишь — я тебя нет? — Пьяно качнулся через порог.

— Ваш дядюшка был любителем готических романов? — Арчев, зевая, похрустывая сцепленными пальцами, тоже появился в гостиной. Рухнул на диван рядом с капитаном, фыркнул. — Подземные ходы, какая пошлость! Или господин Астахов на старости лет впал в слабоумие?

— В слабоумие впадали загулявшие на ярмарке купцы, — маленькие глазки капитана стали едкими. — Заснув в «Мадриде» или у девиц во флигеле, они просыпались неведомо где. Если, разумеется, вообще просыпались.

— Кончай базар, адмирал! — пробурчал совсем осоловевший Козырь. — Куда дел, змей, друга моего Гришу? Признавайся, где кореш мой Апостол?..

Тиунов в это время миновал уже ответвление к «Мадриду» и, согнувшись, пробирался по узкому подземному ходу, стараясь не задевать стены и низкую кровлю. Свет керосинового фонаря метался перед сапогами бледно-желтым текучим пятном, темной туманной дырой зиял лаз; застоявшийся спертый воздух был вязок — дышать становилось все трудней. Но Ирина-Аглая, начавшая брюзжать, как только закрылась потайная дверь, не умолкала ни на секунду.

— Фигляр… паяц… — задыхаясь, шипела она за спиной Тиунова. — Не можешь забыть… своих триумфов… на любительских подмостках? Зачем тебе нужен был… этот маскарад с переодеванием… в мужиков?

— Ты что, хотела, чтобы меня схватила Чека? — Тиунов остановился, попытался развернуться, но в узком проходе смог лишь голову повернуть. — Знаю, мечтаешь, чтобы я вышел из игры, дрянь!

Женщина не задумываясь влепила ему пощечину.

— Как ты смеешь?!. — Глаза ее блеснули в отсвете фонаря. — Фигурант! Забыл свое место? Напомню!.. Кто позволил раскрыть… тайну флигеля?

Зажмурившийся от пощечины Тиунов промямлил:

— Ничего страшного. Эти, — вяло ткнул пальцем вверх, — пока с нами, не выдадут. А когда доберемся до Золотой Бабы, тем более не будут опасны. Трупы говорить не умеют.

Дальше, согнувшись почти до земли, брели молча. Лишь когда тоннельчик внезапно оборвался, перейдя в высокий коридор с сухими песчаными степами, Ирина-Аглая властно потребовала:

— Стой! — Вырвала фонарь, осмотрела Тиунова. Сильными шлепками счистила земляную пыль, пятна с его черной суконной поддевки. Прикрутила у фонаря фитиль, взяла за руку партнера, потянула за собой.

В просторном, облицованном крупными каменными плитами склепе, еле освещаемом свечками, которые были прилеплены к крышкам вырубленных из известняка саркофагов, колыхались по стенам тени стариков, старух, бородатых мужиков, баб с отрешенными лицами, затянутых в черное. Изредка со скрипом приоткрывалась железная дверь. Вновь прибывший крестился, кланялся на четыре стороны, поджигал от какого-нибудь свечного огонька свою свечечку и, прилепив ее к саркофагу, сливался с единоверцами.

— Братия и сестры, помолимся и возрыдаем, — престонал дрожащий бас из темного, противоположного двери угла.

Качнулись в ту сторону собравшиеся; прошелестел восторженный, умильный шепоток: «Отец Григорий… сподобились… тута он, глянь-ка, тута… брате Григорий, апостоле наш свитый», — потянули руки к еле различимым неподвижным силуэтам Тиунова и Ирины-Аглаи, глубоко, истово поклонились в пояс.