Разумеется, в те минуты я не был занят подробным анализом ощущений. Я восстановил и определил их впоследствии. Я думал, главным образом, о посрамлении Марча, о тех муках, какие должен испытывать он теперь, видя, что его расчеты на мою гибель рассыпались в прах; и о том, что блаженство духовной власти, в соединении с маршем «Славные ребята» — предел восторга, выносимого человеком.
При каждом шаге ноги мои, согласно закона тяжести, находились в вершине тупого угла, образуемого проволокой. Она колебалась, отвечая давлению ноги многократным, разливающимся по всей ее длине, гибким волнением, я шел как бы по глубокому сену. Постепенно, когда я начал приближаться к средине пути, раскачивания проволоки становились сильнее и глубже. Это при почти полной атрофии физического самосознания, при машинальности движения ног, бессознательно принимавших нужное положение, производило на меня страннейшее впечатление. Мне казалось, что между мной и проволокой нет никакой связи, кроме обманчивого подобия взаимной зависимости, что канат таинственным образом подражает — следует моим движениям, и я, если бы захотел, мог бы успешно шествовать над ним, заставляя проволоку также колебаться и оттягиваться вниз, как и следуя по ее поверхности.
Я только что собрался произвести этот опыт, — опыт окончательного презрения ко всяким точкам опоры, — как быстро, но незаметно для себя вынужден был перейти к созерцанию новых, весьма значительных и конкретных прозрений, — результату сложности, возникшей в первоначально однородном тяготении токов. Я мог бы даже сказать откуда, из какой части толпы, шли тяги знаменуемости оригинальной. Остальные видоизменения токов, — словесная душа их, — воспринимались мной на протяжении всего кольца зрителей; иногда лишь незначительные, дрожащие колебания давали в этой среде недлительные сгустки, подобно скрещиванию лучей рефлекторов.
Первоначально стало навеиваться в меня нечто хмыкающее, ровное, как барабанная трель, что, обострив внимание, я безотчетно стал переводить так: «Это акробат Марч, Марч, чувствующий себя на канате, как дома. Вот, мы на него смотрим. Акробаты, — говорят, мы говорим, все говорят, — показывают, иногда, чудеса ловкости. Острое восхищение — увидеть чудеса ловкости. Однако, этот Марч, видимо, не из тех. Он идет по канату, просто идет. А что же дальше? Нам мало этого. Пусть он станет на голову и завертится волчком. Разве это так трудно — итти по канату? Я не пробовал итти по канату. Я, может быть, попробую. Да. Вдруг — это совсем пустяковое дело? Наверное, это не совсем замысловатое дело. Вот, он идет, просто идет и держит в руках шест, высоко над землей. Он идет, а мы смотрим, — скучно! — как он идет, как будет итти».
Этот чужой идиотизм заставил меня насторожиться. Я охлаждался, начал охлаждаться, как кипяток, когда в него суют ложку, уменьшает бурление. Я осмотрелся. Я был наравне с крышами. Преглупый-вид у крыши! Их выпяченные слуховые окна зевали, как беззубые рты. Внизу весело носилась лохматая собачка, взад-вперед, взад-вперед! У меня тоже был фоксик, я о нем вспомнил теперь и удивился. Зачем, собственно, фоксик Амивелеху? Я кто же такой? Я — Амивелех: да…
Неожиданно в противное густое хмыканье врезался, развеселивший меня, тонкий вздох радости.
— Весьма приятно и мы благодарны. Ходите на здоровье. Хорошо видеть ловких людей!
С ним слился второй, немного удушливый.
— Какое унижение! Молодой, здоровый мужчина, способен на всякую трудовую пользу, потешает бессмысленную толпу риском разбиться вдребезги.
Я не успевал думать о своем. Я был прикован к хору души, где смешивались все тяги и перекликались волеизъявления. Это начинало мне мешать двигаться, я подходил к другому столбу, но, находясь от него не далее, как в двадцати футах остановился. Я чувствовал себя мошкой, попавшей в чей-то большой, неподвижно смотрящий глаз, — на самое пламя зрения, — в то время, как должен был держать сам в себе все видимое и невидимое. Я решил немедленно сойти по воздуху к зрителям, сбросив жалкую личину канатоходца. Марч не мог быть более в претензии на меня, так как, по моему мнению, я достаточно доказал ему всю невозможность дальнейшей борьбы. Движение по воздуху, надо полагать, окончательно уничтожало моего бессмысленного противника.
Размышляя об этом, я в то же время обратил внимание на суматоху, поднявшуюся слева от меня, сзади толпы. Там бесновалась кучка людей, в средине которой схваченный за ворот, извивался человек в котелке. Раздавались крики: «Мошенник! Вор Я тебе покажу! Полицию!» — и т. п. Повидимому, поймали карманника. Потому ли, что это банальное приключение вызвало у меня целый ряд мыслей практического характера, закрепленных чьим-то пронзительным визгом, или нервная система, перегруженная безумием до отказа, напряженно ждала малейшего движения, чтобы, прорвав плен, излить яд, только я почувствовал, что внутренние мои движения, их сверкающий вихрь внезапно остановился. Сознание прояснилось. Туча ассоциаций, сопровождающих понятие воровства во всей их плотно-земной зависимости, включительно до размышлений о пользе Исправительных тюрем, мгновенно оседлав мозг, разодралась с великими тайнами Амивелеха, прозаически погасила их, и я, продолжая стоять на проволоке с шестом в усталых руках, похолодел, несмотря на жару, лихорадочным ознобом. Я потрясенно возвратился к действительности. Видения, жалостно побледнев, взвились, подобно волшебному пейзажу театрального занавеса и за ними сам себе предстал я — лунатик, разбуженный на карнизе крыши, я— чиновник торговой палаты, Вениамин Фосс, над грозно ожидающей пустотой, в костюме канатоходца с головокружением и отчаянием.
Читать дальше