Хаджи-Мурат Мугуев - Господин из Стамбула. Градоначальник

— Ой, так ли? — горестно вздохнул капитан и, воздымая руки горе, проговорил елейным голоском: — Вы ошибаетесь, дорогой барон, нас все касается, хотя, правда, иностранные сейфы интересуют меньше, чем здешние. Итак, вы чисты, как голубь? Не правда ли?

Черт его знает, что еще знал и готовил мне за этим вопросом этот человек!

— Абсолютно! Требую, чтобы меня освободили, как иностранного подданного и как невинно задержанного человека. У меня сердце обливается кровью, слушая ваши возмутительные обвинения.

— Сейчас у тебя и морда обольется кровью! — внезапно закричал капитан и вскочил на ноги. — Ну! Сознавайся сейчас же, сукин сын, а то всю морду разворотим!

— Фу, господин капитан, как неприлично, как нехорошо! — смеясь одними глазками, заговорил сыщик. — Ну разве же так можно: иностранец, господин купец, вдобавок барон, почти его сиятельство, — и вдруг по морде! Их сиятельство привыкло к другому, европейскому обхождению. Не так ли, господин барон?

— Пошел к черту, легавый! А вы, господа, ответите за подобное отношение к невинному человеку.

— Вот видите, как нехорошо ругаться, — снова захихикал Литовцев, — заругались и господин-барона на то же вызвали. И их сиятельство осквернили свой ротик словом «легавый». Напрасно, напрасно, а надо ведь по-хорошему, по-деловому, — перелистывая большое дело, лежавшее перед ним, невозмутимо продолжал он. — Вот как надо по-нашему, по-православному! — И вывалил на стол кипу денег, отобранную при аресте у меня. — Ваши денежки?

— Мои!

— Все ваши?

— Все!

— Та-ак-с! А которые выигранные и которые собственные? Ваши?

Надо было быть настороже, хитрая ищейка что-то задумала и, видимо, ловила меня на этих деньгах.

— Да вы, барон, не стесняйтесь, не думайте, что каверзу какую строю. Дело не в них, не в деньгах. Допрос дальше будет.

Дело было именно в них, в этих деньгах, особенно остро почувствовал я, слушая его успокоительные Слова.

— Не помню! Деньги перемешались, которые мои и которые выигранные, я затрудняюсь ответить.

— А я не затрудняюсь, я помню, — очень дружелюбно сказал Литовцев и, вытягивая из кипы ряд банкнотов, откладывал их в особую стопку. — Вот эти двадцать фунтов — ваши, твердо помню, ваши фунты, — вы их сами бросили на стол крупье. И вот эти лиры, двести пятьдесят — тоже ваши, не спорьте, дорогой барон, ваши, ваши деньжата!

— Это выигранные! У меня не было ни фунтов, ни лир.

— Как не было? Были-с! Я сам видел, как вы их из кармана вынимали, я за вами, господин румынский купец, все время следил.

— И все-таки деньги не мои. У меня были только доллары!

— Как доллары? Вот это уж, извините, ваше сиятельство, ошибочка ма-а-люсенькая, вот такусенькая, но все-таки ложь! Долларов у вас было не больше сотни.

— Неправда! Вы, господа хорошие, что-то напутали и хотите во что бы то ни стало соединить меня с какими-то деньгами. Эти деньги мои, я их выиграл честно, на глазах у всех, но пришел я в клуб только с долларами и бросил на стол одни доллары. Можете справиться у крупье.

— Мо-о-лчать! Будешь еще учить, кого спрашивать! — снова рассвирепел капитан.

Но сыщик замахал на него руками:

— Тихо, тихо, Сергей Иваныч, зачем кричать, к чему волноваться, все равно господин невинно оклеветанный нами барон через пять минут сознается и без крика. Вам угодно на крупье сослаться, будто бы крупье лучше, чем я, видел, какими деньгами вы швырялись, — пож-жалуйста! Я все предвидел, — за дверью крупье! Я знал, что вы, барон, человек демократический и без очной ставки с вами не обойдешься. Сердюков, позвать свидетеля! — кивнул он головою надзирателю, стоявшему у двери.

Мозг мой напряженно работал. Я понимал, что улика моя связана с этими деньгами. Сначала я хотел было отказаться от долларов, выкраденных из сейфа Агроканаки, заявив, будто в перепутанной куче американской валюты никак невозможно отличить мои от выигранных денег. Но сейчас, когда и Литовцев, и капитан стремились связать дело с другой валютой, действительно выигранной мною, я понял: бояться надо именно выигранных денег. Но что угрожало мне? Деньги эти были, конечно, потеряны для меня, я не был настолько наивен, чтобы думать, будто этот растрепанный капитан и проигравшийся сыщик отдадут их обратно. Меня, конечно, в эту же ночь обдерут как липку, кинут в клоповник, где я проведу несколько голодных и скучных дней, может быть и неделю, после чего вышлют в любую из стран, подданным которой по своим паспортам я захочу быть. Я хорошо знал, что ничего большего мне не угрожает, ибо вешали и расстреливали только за политику. Но превратиться в обобранного дурака, да еще с изрядно побитыми боками, мне не хотелось.