Морис Ренар - Всемирный следопыт, 1927 № 01

А сапожник Федот Щелкин — и хлебороб. Сапожное дело позволило Федоту и домашность приобрести. Быки есть, кони есть, прочая скотина, птица всякая.

Рязанский Федот. Темнотой прославилась его родная губерния, но знаменитый сапожник грамотен куда хлеще исполкомовских писарей. Читать до смерти любит. Выписывает Федот всякие журналы да газеты, и до четырех с полтиной в месяц на это удовольствие выкладывает.

Заглянет вечерком к Федоту лекарский помощник, а, у сапожника очки на носу, — уткнулся в печатные листы Щелкин. Лекпом — первый приятель Федота. Служит лекпом в станичном сумасшедшем доме.

Своей жене Ксении, отведя глаза от картинки журнала, на которой был изображен летящий аэроплан, сказал однажды Федот:

— Видишь, какая штука. Тридцать тысяч, тут пропечатано, аэроплан стоит. Подумать толком — оно и не так, чтобы дорого. Лёт ведь. С другой стороны — ну, пожелал бы, скажем, я аэропланное удовольствие себе доставить. Могу ли? Куда там! Аэроплан да еще ангару для него. Н-да.

Заколыхалась на стуле Ксения.

— С чего это тебя на эропланное удовольствие потянуло?

— Хочется страсть полетать. Люди по небесам запузыривают, а я на быках. Обидно.

— Вот тебе, здравствуйте, — только и сказала Ксения.

И стал Федот частенько думать: почему это он на быках, когда люди по небесам летают, и как бы добиться, чтобы без тридцатитысячной затраты можно летать было.

Не только Ксения, но и ленном из сумасшедшего дома беспокоиться начал:

— Не клепки ли в голове раскачались у Федота?

Беспокойство передалось на соседей. По станице пошел разговор:

— Наш небывалый мастер сапожный свихнулся на аэропланах.

Жалели соседи Федота…

К станице робко прокрадывалась южная зима. Кажется, вот-вот нагрянет. Мороз утренниками уже цепляется за уши— смотришь, в полдень отпустило, и ноябрьское солнце по-весеннему пригревает.

Лиман стонал птичьими голосами — слетелось пернатых гостей видимо-невидимо; впору им за места на лимане воевать. Гуси и лебеди держались на середине: сторожкую позицию соблюдали, а утки жирные, нахальные крутились у берегов. Недавно убралась африканская гостья — птица-баба; эта зобастая птица, весь октябрь грузно плавала в воздухе над станицей.

Прошла неделя, как отпраздновали наш красноцветный, радостный праздник, — Октябрь в ноябре.

Дымными тучами укрылось солнце, мокрые спицы дождя повисли, и провисели они три дня, раскиселив липкую черноземную грязь.

Похолодало. Зима обрадовалась, толкнула под бок деда Мороза:

— Не зевай!

И мороз грянул. Солнце опять с ним в схватку, но на этот раз осилил дед: развесил серебряные махры по деревьям.

Лиман опустел: в мокрую мрачную ночь учуяла птица, что настала пора одолевать трудный путь через волнистую пустыню морскую. В эту мокрую ночь ветер-буян не мог перекричать командных призывов птичьих армий.

Шел Федот Щелкин утром морозным по берегу замолкшего лимана. Вышел Федот из-за камышовой косы и напоролся прямо в упор на журавлиное войско. Замер Федот и журавли шеи вытянули.

«Чего это не летят?» — думает Щелкин.

Шагнул — не летят, только чуть-чуть отступили.

«Ага, — догадался Федот, — морозом после дождя у них скованы крылья. Запоздали голубчики!..»

Ближе подошел, вплотную.

«Так, так, — сказал сам себе Федот, — а ну-ка я их попробую забрать».

Отхватил он ножом камышину и погнал журавлей от берега; и пригнал их к станице.

Гонит Федот журавлей по станичной улице, радуется, как малый, а станичане из хат повысыпали:

— Куда гонишь такую силу? — спрашивают.

— Домой, — говорит Федот.

— На перо побьешь, что ли?

— Зачем на перо. Кормить буду.

— Да ведь они обожрут тебя.

— Авось, не обожрут.

Пригнал Федот к своим воротам журавлиное войско:

— Растворяй, Ксения!

Заахала супруга сапожника:

— Очумел ты, что ли? — опрашивает его.

— Растворяй ворота, тебе говорят! — Суров стал голос у Федота, и испуганная Ксения побежала ворота растворять.

Освободив одну клуню, загнал в нее Федот журавлей и запер. Пересчитал их и улыбнулся:

— Аккурат сотня.

Оттаяли журавли, живут. Плачется Ксения по соседским хатам:

— Овец стеснил для своей журавлиной силы. Хлебным месивом кормит этих голенастых чертей, сколько добра переводит. А слова против не смей оказать — так и рявкнет.

— Не допытывалась, зачем он журавлей прикормил? — спросил Есению казак Луговой.