Залман Танхимович - Опасное задание. Конец атамана [Повести]

А тогда уж, конечно, политрук оглядит его, Избасара, с головы до пят, утянет за рукав куда-нибудь в сторону и забросает вопросами. (Только один он, и никто другой, умеет задавать их пачками, сразу по несколько вопросов). А потом сожмет за плечи и скажет, зажмурясь, будто соберется в ледяную воду прыгнуть:

— Ух, Избасар, и здорово ты в смысле классового самосознания шагнул вперед. Просто удивительно даже, как шагнул, — и еще сильнее сожмет за плечи и наделит теплом близоруких глаз, упрятанных за стеклами щербатых очков.

Вот тогда-то и сообщит Избасар политруку о заветной своей мечте: про Дамеш, о том, что встретился с ней в Ракуши (не мог не встретиться) и договорился обо всем. Дамеш обещала пробраться в Астрахань и ждать. Когда война закончится, они уже не расстанутся больше. И у них обязательно родится сын. Будут и дочери, но первый только мальчик. Назовут они его с Дамеш сразу двумя именами — казахским по отцу и русским. Русское имя у сына будет Мирон — Мироныч, как у Кирова. Может, когда сын станет взрослым, то научится все понимать и делать, как делает сейчас Мироныч. И будет таким сердечным и умным большевиком, как он.

Мечты захватили Избасара врасплох, он забыл про костер, и тот начал гаснуть. Тогда Избасар скупыми движениями время от времени стал подбрасывать в него камыш и уже не мог без беспокойства думать о старосте из Ракуши Жумагали: «Вдруг не захочет продавать муку, не приедет». Мысли его прервал конский топот. Зашуршала галька.

Из темноты выдвинулся всадник. Он осадил коня и перевесился с седла, гибкий, затянутый ремнями. Позади еще один конник.

— Кто сидит тут?

— Мы тут сидим, — поднялся на ноги Избасар.

— Кто вы?

— Ловцы.

— Вот бестолочь! Вижу, что не купцы, чьи ловцы, дурья башка?!

— Бая Омартая из Забуруна.

— Точка в точку, значит, попали! Ну-ка, подержи коней.

— Ой-бой! Василь Степановыч, ой-бой! Жумаке? — закричал обрадованно с лодки Омартай. — Ой-бой, каких дорогих гостей к моему костру послал милостивый аллах, — он торопливо сбежал по доске на косу, пожал приехавшим руки, подержал стремена и повернулся к Избасару: — Кошму сюда, мешок мой тащите. Ты, Избаке, убирай свою похлебку вонючую. Другую будем варить. Рыбу тащите, сыр, баранину. Давай, Избаке, сюда конвяк. Не видишь, сам есаул приехал.

Гости насторожились. Они оба уже были под изрядным хмельком. Особенно тот, кого Омартай назвал есаулом, хотя на нем были погоны поручика.

Высокий, худой, с белесыми ресницами и ленивыми светлыми глазами, он удивительно напоминал собой поджарую аульную собаку. Это сходство дополняли тонкие, почти без икр ноги, обтянутые блестящими голенищами, сутулая тощая спина с острыми лопатками и непомерно длинное лицо, с криво посаженным носом.

Сын местного прасола Саидки Ильиных, выгнанный из приходского училища за неистребимую страсть к карточной игре, в которую вовлек даже псаломщика, он так и остался недоучкой. Но, благодаря изворотливому и честолюбивому отцу, все же выбился в офицеры.

Равнодушно наблюдал Ильиных, как легло на кошму широкое чистое полотенце, появилось большое деревянное блюдо с осетриной, ляжка холодной баранины, несколько банок консервов, головка сыру, баурсаки.

— Подушку, Избаке, тащи есаулу. Жумаке, подушку тащи, — распоряжался Омартай.

Жумагали следил внимательно за тем, что ставится на кошму, и не переставал облизывать губы. Когда появился коньяк, поручик даже крякнул, вынул платок, протер глаза и, схватив одну из бутылок, показал Жумагали.

— Шустовский коньяк, натуральный, высшей марки, с колоколом, господи боже мой! У таких варваров такой напиток, непостижимо, что делается на свете.

Омартай принялся раскупоривать коньяк.

— Не сметь! — прикрикнул на него Ильиных. — Ты представляешь, невежда, что это за вино и как положено его открывать?

— Пробку вытащить надо. Люди говорят, хороший конвяк. Я не знаю, не пью, не велит аллах, а вода, которая течет мимо порога, цены не имеет, — ответил Омартай, в глазах у него мелькнула затаенная усмешка.

— Ты только полюбуйся, Жумагали, на этого хвилозофа! — повел недовольно шеей Ильиных, но сразу помягчел, увидев еще три такие же бутылки. Их выставлял на кошму Кожгали.

После нескольких пиалушек поручик, прежде чем налить коньяк, стал поднимать над головой бутылку. Он, прищурясь, разглядывал каждый раз этикетку, вздыхал и целовал нарисованный на этикетке колокол. Постепенно он становился разговорчивее. Даже всплакнул почему-то, поманил к себе Омартай, облобызал его и заявил: