Наталья Колосова: Варварин крест

– А, ты? Ну заходи. Садись, – пнул табурет ногой хозяин.

– Так ведь вроде я уже и так сижу, – съехидничал Жорка.

– А ты умный, как я погляжу. Коль так, садись и слушай.

Жорка присел. Хозяин налил пол гранёного стакана водки и подвинул Жорке.

– Махни.

– Непьющий я.

– Гляди-кась ты, непьющий. Тогда слушай на сухую, – и хозяин начал говорить. Говорил много, уговаривая Адэского сотрудничать, но Жорка только улыбался.

– Начальник, не по адресу на гниль давишь. Я сукой не был и не буду.

Хозяин взбесился, стал угрожать, обещая «жопой на снег», затравить собаками, иголки под ногти, «комаринник в тайге», сгноить на лесоповале, замучить в каменоломне, «закатать в колымскую трассу». Вдруг в нём что-то щёлкнуло. Он залпом махнул Жоркины полстакана.

– Да ты, эх! – махнул он рукой, рухнул на табурет и уронил голову на подставленный кулак. Правду говорят, хочешь знать истинное лицо своего зятя – напои его. Так и получилось у Жорки с начлагеря. Хозяина прорвало.

– Ну, чего вылупился?! Ты думаешь, что только ты порядочный? Шиш! – он скрутил фигу из пальцев и сунул Жорке под нос. – Думаешь, что я сука, зверь нестреляный? Да мне самому всё это противно. Ведь здесь половина народа зря сидит. За что? За мешок картошки – потому что сосед сука, за моток ниток, спёртый с фабрики, за то, что его дед был дворянин. Или за то, что дура-баба крестится на икону и вреда от этого никому, а её – хоть убей, но она всё равно своё: «Господи, помилуй!» – и крестится. А у кого, я спрашиваю, у кого от этого шкура слезла? Вот ни у кого. Так за что её сюда? Не за что! А вот ты у государства воруешь. Вот тебя правильно.

– Так ведь это всё государство у этой вот бабы и спёрло, – хмыкнул Жорка. – Ну и в чём атас, если я у большого вора кроху щипнул. Разгильдяи: ворованное лучше охранять надо. Так что и меня не за что. А бабу эту – да, не за что.

– Вот и я говорю. Я к дуре к этой и так и сяк: и работу ей в прачке, и жрачку, как обслуге, а она всё в барак прёт, сама не жрёт, говорит – не по-христиански. К себе не допускает, жалеет меня, понимаешь, меня – не себя: нельзя, мол, говорит, грех это. Всю душеньку мне измотала.

– Ну, начальник, на богомолке, смотрю, ты и погорел. Эвон, как она тебя скрутила. Так ведь ты же её без уговоров взять можешь: сучка – она в любой шкуре сучка.

Хозяин подскочил к Жорке, схватил его за грудки, брызгая пеной изо рта, стал трясти его что есть сил.

– Но ты, шваль, не тронь её, даже словом не тронь! Задавлю, как мышь рудую.

– Понял, начальник, понял, – Жорка слегка пристыл.

Вдруг в хозяине опять что-то щёлкнуло, даже голос изменился:

– Короче, сотрудничать будешь, или яйца морозить будем?

Жорка молчал, размышляя.

– Ладно, начальник, но у меня условия.

– Условия, у тебя? Да ты занаглец. И какие же это условия, я стесняюсь спросить?

– Я заеду в третий барак, и Музыканта с Метлой тоже туда из сучьего сарая, – Жорка пёр ва-банк.

– А не много ли просишь? На твоё место желающих пруд пруди, чтоб я с тобой цацкался…

– Ну так дело хозяйское. Это же не ты, начальник, мне нужен, а я тебе.

Жорка каким-то собачьим нюхом чуял, что форт выгорит. Адэский, конечно, стучать не собирался: псу ясно, что он начальника поводит за нос, а вот зачем ему багаж из Музыканта и Метлы – сам объяснить не мог. Сказать – из благодарности, что сделали попытку довести правду и отмазать его, – нет: Жорка и прежде никогда и никому не был благодарен. Теперь ничего не поменялось.

И переселение состоялось. Первоначально Жорка не уловил разницы между предыдущим бараком и этим, третьим. Встретили практически так же.

– Ну проходи, чего встал, – после пятиминутного просмотра-заценки услышал Адэский где-то спереди, по правую руку.

Жорка принял позу: плечи назад, грудь колесом, руки в карманы брюк, босяцкая походка, – и театрально прошествовал на голос. Шествуя, старался увидеть и заметить всё – его глаза сейчас напоминали маятник ходиков. Маятники-глазки замирали на секунду, «накалывая» на зрительную память лица, вещи, движения людей. И вдруг Жоркины глаза-маятники замерли, наткнувшись на лицо – спокойное, умиротворённое, в бородатом окладе. Жорка всеми фибрами души чуял: знал он это лицо – из той, прошлой жизни, когда маменька и папенька живы были. Или нет, ошибается? «Да нет, блажь», – подумал Жорка. А с этого лица в бородатом окладе на него в упор смотрели два бередила – того, что осталось в детстве. А было ли это детство? Или это плод его фантасмагорий?

У Жорки изнутри, грыжей наружу стало выпирать, как газ на болоте: вот сейчас вырвется из трясины, разрывая тину болотную, и чмокнет, выпуская болотный газ. Жорка попытался задавить это состояние, но где уж – всё ж таки чмокнуло, разрывая трясинную тину.