Марк Ланской - С двух берегов

В голосе Гловашки послышалась такая тоска долгого ожидания, что я сразу поверил: не врет.

— А откуда вы знали, что я приеду?

Теперь уже подошли совсем близко остальные, и каждый протягивал руку, что-то говорил, но слов я не понимал, и только по глазам, высвеченным луной, по лицам, обращенным ко мне, догадывался, что они рады моему приезду.

Дальше мы пошли гурьбой. Мои новые друзья оттерли полицейского в сторону и всё забегали вперед, чтобы вглядеться в меня. Петр Гловашко один среди них решался говорить на русском языке и все повторял, как долго меня ждали, дежурили каждую ночь и, слава богу, дождались, и теперь все будет очень хорошо.

Чувство одиночества и враждебной неизвестности, охватившее меня, когда уехала машина, сменилось вдруг появившейся самодовольной уверенностью, что приехал я не зря и действительно здесь кому-то нужен.

Полицейский остановился около высокой узорчатой ограды, за которой чернели кусты и деревья, а еще дальше высился большой, особняком стоявший трехэтажный дом.

— Комендатур! — доложил полицейский.

Я еще постоял с «братьями-славянами», надеясь, что кто-нибудь из них пригласит меня переночевать. Не хотелось мне идти в мрачный дом, где не светился ни один огонек и, по всей видимости, не было живой души. Но Гловашко не решился, вернее, даже не думал тогда, что комендант может оказать ему такую честь.

— Приходите завтра с утра, потолкуем, — сказал я на прощанье и вслед за полицейским вошел в открытую калитку.

Дом оказался просторней, чем я думал, мой батальон разместился бы в нем со всем имуществом. Полицейский шел на шаг впереди и включал свет в каждой комнате. Щелкнет выключателем и остановится, смотрит на меня, проверяет впечатление. И хотя удивления я не показывал, но про себя решил, что домишко под комендатуру отвели самый богатый — всюду ковры, люстры, мебель в парче и позолоте, хрусталь… Шагал я из одной комнаты в другую, поднимался по внутренним лестницам и думал: «На кой черт мне эти хоромы? Что я в них буду делать?» На втором этаже полицейский показал мне спальню — тоже казарму человек на сто можно было бы оборудовать, — а в ней две кровати, каждая с боксерский ринг. Одна застлана голубым бельем, вторая — розовым. Тут же дверь в ванную. Полицейский кран открыл, руку под струю сунул — хотел, наверно, убедить, что вода и впрямь мокрая.

Осматривать ночью весь дом я не собирался, бросил в кресло шинель и сказал:

— Хватит. Буду спать. Можете идти.

Он понял, козырнул и ушел..

В штабе фронта мне не только выспаться, но и опомниться не дали. Там как раз собирались переезжать в другой город, все торопились, и времени меня уговаривать ни у кого не было. Нечаев все провернул за несколько минут. Меня наскоро проинструктировали, снабдили бумажками и деньгами и отправили с такой поспешностью, как будто здесь уже начался пожар и без меня его гасить некому. Когда я заговорил о своей дивизии, на меня посмотрели как на контуженого. Попробовал я оттянуть время ссылкой на то, что не дают мне ни комендантского взвода, ни переводчика, но молоденький лейтенант, оформлявший мое назначение, на ходу пробормотал: «Там уже команда должна быть, наверно, ждет вас…»

И вот я сижу на перине, как бог на облаке, мрачно озираю чужие стены и медленно привыкаю к мысли, что никуда мне теперь от комендантской должности не уйти. Отяжелевшими руками снял я ремень, проверил пистолет, сунул его под голубую подушку, не помню, как стащил сапоги, и утоп в пуховиках.

Разбудил меня женский крик. Не горестный вопль обиженного человека, а именно крик — гневный, требовательный, возмущенный. И что самое удивительное, среди отрывистых немецких слов, которые во все горло выкрикивала женщина, я отчетливо услышал фразу, не требовавшую перевода: «Пусти, гадюка!»

Я подошел к окну, отдернул тяжелую портьеру, и по глазам прямой наводкой ударило солнце. После ночной черноты город выглядел праздничным, принарядившимся. Каждый лист на дереве, каждая черепичина на крышах налились своей краской: За чугунной оградой комендатуры молодая, небольшого росточка девушка молотила кулаками по широкой груди полицейского, охранявшего мою резиденцию. Вид у него был растерянный. Он хорошо знал, что время, когда эту русскую женщину можно было просто свалить ударом кулака, прошло. Но и нарушать мирный сон господина коменданта тоже не решался.

Распахнув створки окна, я громко крикнул: «Пропусти!» Полицейский щелкнул каблуками, встал по стойке «смирно», а девушка взглянула на меня как на чудотворца и кинулась к входным дверям.