Марк Ланской - С двух берегов

— Трогай! Трогай! — подгонял я Франца. Но машина могла двигаться только со скоростью медленно шагающих людей. Стефан уже мобилизовал своих мотоциклистов, чтобы они расчищали дорогу, но и они больше передвигались на своих подошвах, чем на колесах.

В машину кидали какие-то свертки, корзинки с винными бутылками, охапки цветов. Издали я увидел заплаканного Дюриша. Он знаками выражал свою непричастность к этой демонстрации, но пробиться ко мне поближе не решался.

Мы уже проехали площадь, главную улицу, спуск к шоссе, а народу не убавлялось. Наконец миновали клинику Герзига, и впереди образовался простор.

— Полный вперед!

Франц нажал. Я в последний раз встал и оглянулся на Содлак.

Больше я его не видел.

Декабрь 1965 г.

…Поздравляю, друг, с окончанием труда, за который ты так не хотел браться. Казалось бы, что новое могло ждать меня в твоей рукописи? И тем не менее она помогла мне лучше понять замысловатые ходы, которыми шла история в последние двадцать лет.

Когда события разворачиваются перед тобой, складываясь из мелких будничных эпизодов, как год складывается из секунд и часов, не легко оценить изменения, преобразующие действительность. Но вот я увидел твоими глазами Содлак 1945 года, и как будто совершил скачок через два десятилетия.

Ты показал мне молодого Франца, уверенно сулившего будущей Германии свободу от королей танковых и пушечных, от последышей Гитлера и наследников Кейтеля. И в свете его прорицаний совершенно невероятными показались мне и Дюссельдорф, где в нынешнем, 1965 году пылали книги, сжигаемые на кострах, и Ландсберг, где в этом же году возлагались венки на могилы военных преступников, и Ганновер, где год назад легально провела свой учредительный съезд партия неонацистов…

Самый ценный для меня вывод из написанного тобой это то, что ты никого не забыл — ни Томашека, ни Бергера, ни Билла, ни Хофнера — никого. Не забыл — значит, не успокоишься, не потеряешь бдительности, не сложишь оружия. Перефразируя Декарта, скажу: «Пока помню — борюсь, пока борюсь — существую».

Способность забывать страдания — в природе человека. Для него, одиночки, эта способность — благо. Для человечества — беда. Желание отбросить тяжелый, гнетущий груз прошлого бывает неодолимым. Уставший мозг, измотанные нервы нашептывают тебе: «Довольно о том, что было! Улыбайся мирному небу и забудь о падавших с него бомбах. Радуйся крикам новорожденных и не думай о воплях детей, сожженных, растерзанных, умерших с голоду. Любуйся лицами новобрачных и выбрось из головы тех парней, которые погибли, не успев стать мужьями».

Забывшему прошлое так легко отмахнуться от настоящего — от гитлеровских генералов, возглавляющих мощнейшую армию Западной Европы, от ядерных боеголовок, спрятанных рядом с жилищами, от кровавых войн, уже развязанных в других частях света…

В одном из приговоров, которым была оправдана очередная группа хубе и бергеров, содержится такая мотивировка: «За десятилетия, прошедшие с момента совершения преступления, вуаль забвения окутала муки жертв и слезы их родных».

Эти слова, поразительные по цинизму, вонзились в меня, как пули снайпера. Вот на что надеются, чего добиваются они всеми средствами! Не только многочисленные хубе и их судьи. Всем хозяевам «свободного» мира необходима «вуаль забвения». Заставить народы забыть. Все забыть: и муки, и слезы, и предательство, и мюнхенский сговор, и печи Биркенау, и братские могилы, и рвы с кипящей человеческой плотью, и атомный гриб над Хиросимой.

Помнишь реплику Билла: «Зачем вспоминать?» Иначе ведь не обманешь народы, если не заставишь их забыть правду. Поэтому тысячи рук неустанно ткут вуаль забвения. Ткут профессора и генералы, министры и радиокомментаторы, попы и журналисты.

Соткать такую вуаль, изгнать из людской памяти ужас прошлого, чтобы все начать сначала, — это не такая уж трудная задача, как может показаться. Вуаль забвения для стариков легко оборачивается завесой незнания для юношей, для тех, кто созревает между войнами, в периоды, когда для новой бойни еще не хватает пушечного мяса. Это и понятно. Молодым не приходилось испытывать муки и проливать слезы. Они только слышали и читали, а слова улетучиваются из памяти куда быстрее, чем жизненный опыт.

Твоя рукопись укрепила меня в мысли, что нет для нас задачи важнее, чем рвать в клочья эту проклятую вуаль. Разоблачать и напоминать! Бить в набат! Чтобы убаюканные проснулись, успокоенные встревожились, разрозненные объединились! Бить в набат!..