Марк Ланской - С двух берегов

— Другого пришлют?

— Нет, никого не пришлют. Советская комендатура в Содлаке закрывается.

Я ожидал вспышки, яростных доказательств несвоевременности моего отъезда или, наконец, выражения личного сожаления о неожиданном расставании. А он молчал, сжав губы и кулаки, молчал, глядя в сторону, забыв обо мне.

— У меня к тебе, Стефан, несколько просьб, или поручений, понимай как хочешь…

— Я ждал этого, — прервал он меня, видимо даже не расслышав последних слов. — Ждал, но не думал, что так скоро… Я говорю не о Содлаке. Ты уйдешь, другие уйдут, вся Красная Армия уйдет. У вас свои дела… А мы останемся, и нам будет очень трудно, Сергей. Очень трудно…

— Не трудней, чем было в лагерях, — повторил я сказанное им как-то. — Народ многому научился…

— Народ, народ… Степан говорил: «После этой войны глаза откроются у миллионов. Важно — не дать им закрыться». А как это сделать?

Я приводил какие-то бодрые слова из газетной передовой, сам понимая, что он в них не нуждается. Он и не прислушивался к ним.

— Хватит об этом, еще подумаешь, что я испугался. Можешь не сомневаться, назад повернуть не дадим. Завтра едешь?

— Завтра. И прошу тебя, чтобы ни одна душа не знала. Уеду, потом объявишь, что не вернусь.

— Очень народ обидится, Сергей. Нельзя тебе тайком уезжать. Люди захотят «спасибо» сказать, а ты…

— Да за что мне спасибо? Я, что ли, Содлак освобождал…

— Ты не знаешь, как помог многим, души их освободил… Нельзя тебе так уезжать.

— Что же я, всенародное прощание устраивать буду, в колокола звонить? Приехал, уехал — эка невидаль. Скажешь, поехал по делам и неожиданно задержали, в другой город перевели, придумай что хочешь.

После долгого молчания Стефан пожал плечами:

— Как прикажешь. Только неправильно это.

— Возьми вот список моих долгов — кому что обещал, с кем хотел поговорить. Очень прошу, каждому отдельно передай, что я сожалею, но никак не мог по не зависящим от меня обстоятельствам. Все, что я обещал, ты выполнишь за меня. Ты понимаешь, как это важно, чтобы каждое обещание советского коменданта было выполнено?

Стефан взял список.

— Будь спокоен. С кем ты еще будешь разговаривать, кроме меня?

— Только с Дюришем.

Стефан чему-то улыбнулся, встал.

— Прощаться не будем. Я приду утром. — Сказано это было так, что отговаривать было бесполезно.

Дюриш вел себя, как я и ожидал. Дважды переспросил, правильно ли он меня понял, горестно вскинул руки, обхватил ими голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. И без того большие глаза его совсем выплыли из-под век и увлажнились.

— Горе! Большое горе! Не верю! Не могу поверить.

Я подсел поближе к старику и попытался успокоить его:

— Ну что ты, Яромир. Какое тут горе? Неужели ты думал, что я здесь навсегда останусь?

— Как сына теряю, как сына… Одна кровь у нас, одна, родного сына теряю.

— Я сам к тебе привык, — искренне сказал я. — Ничего не поделаешь — приказ. Ты знаешь, что такое военный приказ?

Он опустил руки, но долго еще покачивал головой, влюбленно глядя на меня.

— Знаю, Сергей, все понимаю, а душа не понимает, не хочет понять. Как будем жить без тебя?

— Хорошо будете жить, Яромир. Создастся новое правительство. Сами будете решать свою судьбу. Никакие швабы вам теперь не страшны… Не знаю, правда, как ты со своим капиталом приживешься? А вдруг народ захочет социализм строить? Туго тебе придется.

Дюриш услышал нотку неискренности в моем сочувствии, хотел оставить без ответа, но вдруг скорбное выражение его лица сменилось деловой озабоченностью. Наверно, высказанная мной мысль приходила и ему в голову.

— Это не народ, а Доманович захочет, — с неожиданной злобой сказал он. — Народ свободы хочет, демократии. Пусть каждый делает что может, на что способен. Кому моя мельница мешает? На кого я работать буду? Разве не на свой народ? Кто работу людям даст? Голодранец Стефан? Мы дадим нашим братьям славянам и работу и хлеб. Мы — предприниматели, честные люди с деньгами, опытом. И социализм пусть будет, — спохватился он, вспомнив, с кем говорит. — Разве я против? Вместе будем. Разве в России не работали вместе и коммунисты и деловые люди?

— Было такое время. Но недолго…

— И у нас будет сколько нужно. А Доманович хочет…

— Оставим это, Яромир, без меня доспорите, — уклонился я от дискуссии. — Я уверен, что после моего отъезда ты не отберешь у бедняков то, что они за это время получили. Не выселяй, не гони.

Дюриш опять вскинул руки, но теперь уже с возмущением: