Александр Никонов - Последний выстрел Солтмурада

Поистине, русская доброта может доходить до изуверства. Пришлось принимать экстренные меры: для охраны госпиталя вызвали наряд из воинской части, а потом пригласили фотографа, который сделал большой портрет раненого бойца, и вывесили его перед входом.

Однажды у входа в госпиталь появилась низенькая полуседая женщина в старом потертом пальто с облезлым воротником, в тяжелых литых сапогах и коричневой клетчатой шали. Она не плакала, не билась в истерике, как некоторые другие, а просто подошла к охранникам и сказала:

– Сыночки, тут у меня сын лежит, вы бы пропустили меня.

Строгий сержант, намаявшийся с посетителями, спросил пропуск.

– Да какой еще пропуск, мила-ай, – пропела женщина, – я из самой Сибири прикатила, а там никаких пропусков не дают.

Наконец сержант сжалился, спросил имя и фамилию больного, проверил по спискам.

– Нет, мать, тут вашего сына, ищите в другом месте.

– Да как же нет-то, вот и потрет его висит и по теливизору его показывали. Приехала, а тут еще и не пускают. – Женщина заплакала, вытирая слезы концом платка, который был под шалью. – Сы-ын это мой родненький, Ко-олька. Один он у меня, никого больше на свете нет. А тут еще и не пуска-ают.

Но бдительный сержант не дрогнул, он уже столько повидал на своем посту «родственников» безымянного солдата, что уже никому не верил. Но, видно, что-то дрогнуло в его душе, он вызвал Меркулова и показал на заплаканную женщину:

– Вот, товарищ капитан, говорит, что она мать этого солдата. – И показал на портрет.

– Здравствуйте, – поприветствовал ее Меркулов и, заметив, что их начинают окружать любопытные посетители, добавил: – Давайте пройдем в мой кабинет.

Сержант исподлобья посмотрел на капитана и, отведя глаза, неуверенно сказал:

– Сумку бы проверить надо, мало ли что.

Но Меркулов так на него взглянул, что сержант чуть не поперхнулся. В кабинете женщина степенно развязала шаль, опустив ее на плечи, показала свой паспорт, свидетельство о рождении сына, фотографии. Сомнений не оставалось – парень, потерявший память, обрел имя и мать.

Женщина не спешила в палату к сыну, видно, что-то еще держало ее вдали от него. Она взахлеб рассказывала о своей нелегкой судьбе, которая была копией судеб тысяч российских женщин. Она говорила, одновременно плача и улыбаясь сквозь слезы там, где речь заходила об ее ненаглядном сыночке:

– Ведь сама-то я детдомовская, прижила Кольку с одним лесорубом. Прилипчивый был, паразит. Я тогда в леспромхозе работала, а он, как только узнал, что я беременна, рассчитался и уехал куда-то. Куда, и до сих пор не знаю. Ростила одна, леспромхоз, спасибо ему большое, помогал. Выкормила, выучила, вырастила, а тут – армия. Я три дня в ногах у военкома валялась, просила, умоляла, чтобы он не забирал моего кровинушку. Убедил он меня, проклятый, что не может этого сделать, пообещал его пристроить в строительную часть, чтоб не послали его в Чечню или еще куда. Я и поверила, дура.

Да и сам он писал, что на службе у него все хорошо, что товарищи его не обижают, что, мол, строют они какой-то секретный объект для ихнего генерала. Потом, правда, писем долго не было. А когда получила от него весточку, то сильно обрадовалась. Он, Колька-то мой, прописывал, что приедет домой с большими деньгами, и мы уедем жить в поселок. Я только посмеялась – ну какие у солдата заработки! Он – ведь глупый еще! – видать, контракт подписал, вот его и послали в Чечню.

Однажды ко мне прибежала ко мне Настя Поренкова, соседка моя, говорит, что мово Кольку по теливизору показывают, что лежит, мол, он раненый и самого себя не помнит. Теливизора у меня нет, мне и радива одного хватало. Ну, подхватилась я, побежала к ней. Еле дождались новостей, я за это время, наверно, столько слез пролила, сколько за всю жизнь не выплакала. Боженька мой! И правда, лежит мой сынок со всех сторон забинтованный, но я его сразу признала по шрамику на губе. Он когда маленький у меня был, упал и порезался об стекляшку. Метка так и осталась. Его корреспонденты окружили, спрашивают, что, как да откуда, как фамилия, где живут родители, а он, бедненький, только хлопает своими глазками и… мо… молчит.

Женщина расплакалась и долго сморкалась в платок. Наконец, она успокоилась, поглядела на Меркулова:

– Вы меня извините. Вы совсем молодой, не знаю, есть ли у вас дети. Если есть, то вы меня поймете, доктор.

Меркулов чуть и сам не заплакал, так его умилило произнесенное женщиной старое, доброе и, увы, забытое слово «доктор». Он налил из графина воды, накапал в стакан валерьянки и подал женщине. Его ждало так много дел, но он не мог просто встать и уйти, понимая, что свое горе и страдание она везла через полстраны, и если ей не дать сейчас выговориться, то появится еще один калека, душевный калека. А женщина, выпив воды, продолжала: