Игорь Голубятников - По банановым республикам без охраны. Роман-путеводитель

Площадка для игры в мяч в Тикале слишком мала, чтобызагипнотизировать волшебной реальностью потерянного мира, и я без сожаления оставляю ее вниманию только что прибывшей группы по – детски наивных японцев. Для них любой камешек, названный ушлым гидом автохтонным чудом света, является предметом искреннего восхищения, достойным немедленного запечатления на камеру. Мойпуть – к новым вершинам древних храмов, и я взбираюсь на каждый из них, где ступени позволяют это сделать. Почему-то, забравшись куда-то в очередной раз, я спускаюсь уже не по храмовым ступеням, а по длиннющей деревянной лестнице с великим множеством поворотов. Лестница узка для двухполосного встречного движения, и поднимающиеся по ней должны ждать на промежуточных площадках, пока спускающиеся не пройдут поворот. Сколько сегодня уже было у меня этих ступеней, ступенек и ступенечек, сосчитать не хватит терпения человеческого! Спустившись с последней из них на площадку отдыха, предусмотрительно сооруженную для таких же, как я, изможденных храмовым альпинизмом туристов, я нахожу свободную скамью со столом и без сил на нее опускаюсь. Хвала тикальским богам! Невидимое за тучами солнце уже давным-давно перевалило за полдень. Все нормальные обитатели тропиков уединились на сиесту, и только неутомимые туристы продолжают заново переживать и оживленно обсуждать увиденное.

Я молча жую припасенные заранеебутерброды, запиваю их тепленькой водичкой и время от времени отгоняю докучливых носух, привлеченных запахом ветчины. Марево, поднимающееся с поверхности сырой почвы, искажает очертания деревьев, руины древнего города, удаляет от меня голоса чирикающих поодаль туристов и попугаев. Веки тяжелеют и незаметно смыкаются, челюсти замедляют свой ритм и постепенно вовсе перестают жевать. Я медленно откидываюсь на спинку скамьи, сижу в таком положении несколько минут, а потом и вовсе опрокидываюсь навзничь на широкое сиденье и окончательно теряю связь с напрочь отсыревшей действительностью.

Просыпаюсь в тростниковой хижине от боли в закоченевших руках. Они почему-то связаны за спиной в локтях, а сам я сижу в неудобной позе, подпирая угол хижины затекшей в шее головой и плечом. Темнота внутри кромешная, и это при том, что стены из тростника усохли настолько, что в дыры между стеблями свободно пролезает мой большой палец. В них же проникает и дрожащий свет откуда-то издалека.. Да еще какой-то звук, похожий на гул толпы. Откуда это? Слышу тяжелый вздох. С трудом поворачиваю непослушную шею и вижу слабое мерцание, исходящее от капелек влаги на лице сидящего рядом со мной человека. Начинаю ощущать идущие от него запахи пота и мочи. Глаза еще больше привыкают к темноте, и – о, ужас! – я понимаю, что нас здесь несколько, таких же, как я, чьих-то узников. Все связаны в локтях, все сидят с полусогнутыми коленями и тяжело дышат, ожидая прихода чего-то страшного. Наконец, я с изумлением замечаю, что на моих соседях нет ничего, кроме набедренных повязок. И на мне, кроме нее, тоже ничего нет! Опять издалека доносится многоголосый выдох толпы, взрываются утробным ревом раковины морских моллюсков – caracoles – и страшно начинают отбивать неведомый мне ритм гулкие тамборы.

Господи, да что же это такое? Где я?? Толпа возбуждается вместе с музыкантами, гул ее постепенно превращается в океанский прибой, неутомимо штурмующий тысячелетиями неприступную сушу. Прибой все усиливается, свет в многочисленные дырах бесполезных стен хижины становится все ярче и ярче. Факелы приближаются, мы еще больше подтягиваем ноги, и тут плетеный полог дверного проема резко отдергивается и перед нами предстает мускулистый воин в роскошном головном уборе из перьев кетцаля и ужасающей раскраской на изрезанном шрамами поджаром теле и горбоносом лице. Он указывает копьем на ближайшего к дверному проему пленника и что-то кричит ему гортанным голосом. Остальные цепенеют в ужасе и стараются спрятаться друг за друга, вжаться в дырявые стены, раствориться в душном тяжелом воздухе. Рассвирепев от задержки, воин кричит опять, на сей раз обращаясь к кому-то снаружи, и в хижину тотчас вбегают еще двое или трое, хватают всех подряд, выволакивают их вон, ставят на ноги, попутно награждая ударами древками копий. Через несколько секунд приходит и моя очередь.

Мы снаружи, в окружении кольца из воинов и ревущей поодаль за ними толпы. Факельный свет в безветренной ночи выхватывает из темноты искаженные лица людей с перекошенными редкозубыми ртами и расширившимися от возбуждения зрачками. Кто-то с глиняной миской, полной темной тягучей жидкости, подбегает к каждому пленнику, макает руку и густо мажет грудь несчастного чуть пониже левого соска. Когда все перемазаны, главный воин опять отдает гортанную команду, копейщики направляют острия на нас и подталкивают, понуждая идти в направлении ревущих раковин и низко рыкающих тамборов. Пройдя длинным коридором из закрывающих звезды деревьев, между таких же, как наша тюрьма, только обмазанных глиной, тростниковых хижин, мы шаг за шагом приближаемся к пространству, освещаемому пляшущим светом сотен факелов. Мерцающая лесная темнота расступается перед огромной, в полнеба, пятнисто-желтой луной, зловеще нависшей над своими земными владениями. Еще несколько строений, только уже каменных, широкий проход, и вот перед нами – бескрайняя площадь, битком набитая перевозбужденными людьми, не то пританцовывающими, не то трясущимися в каком-то запредельном экстазе.