Григорий Рейхтман - Птичий фургон. Часть первая. Птицы

А я не знаю адреса.

Когда-нибудь, наверное, и на той части развилки в его стёкла ударит ветер. Но – там и тогда – ничего я не мог поделать. Только сесть в самолёт.

Зато сейчас – могу. Могу увидеть – как всё могло быть. Коснуться ОТСЮДА. Есть странная надежда: это может всё изменить.

…Как всё началось?

Мне было пятнадцать. Был день рождения. И было уже темно, потому что была, как нетрудно догадаться, осень.

Вообще-то, я люблю осень, но сейчас не стану отвлекаться на неё. Потому что начнётся – тонкий ледок да звонкий голосок. Да листья такие-растакие разноцветные. А ведь это всё действительно так.

И ещё была куча друзей, что само по себе немаловажно. Сейчас такой кучи нет, ну оно и понятно. Не май месяц. В смысле – не мальчик уже. А тогда, хоть и тоже был не май месяц, хоть и осень была, а друзей было много. Все они потом куда-то порастерялись. Выросли, и всё такое… А на самом-то деле, наверное, я не умею дружить – это ведь тоже, знаете, искусство.

Ну вот, открыл окно. Слышу речку. Может, потом и совушка покричит, а то есть ещё тут такая птичка ночная – совершенно мне не известная – так она тоже покрикивает иногда, но – реже… Она тихо совсем вскрикивает и тоненько. Жалко её, конечно, из за таких криков. Сову не жалко, она большая. Дневных пичуг не так жалко тоже – у них есть солнце. А вот когда ты маленький, и ночь, и надо лететь куда-нибудь – вот тут-то поневоле закричишь тоненьким голоском, так что какому-нибудь типу с открытым окном, который как раз уселся за компьютер… (etc)

Был вечер, был город и было темно. И все вели себя как попало. Свечи зажгли, ясное дело, как без свечей…

Конечно, к этому шло. А потом были и другие вечера.

Мы – просто резонаторы. Со степенями свободы: от любви до греха. Если резонатор звучит на обеих частотах, он разрушается. Он – а не любовь и не грех .

Кто-то помог потом. Я не знаю кто. Кто-то молился за нас Богу, или кто-то, кто сам – Бог, просто помог.

…Итак, я пил уже пятую или шестую чашку чаю, и очень не хотел домой, потому что было удобно и комфортно. И хотя пластинку переворачивали уже не в первый раз, а в стенку время от времени стучали – и сообщали нам – сколько времени – было абсолютно ясно, что если что-то и заставит меня встать и пойти домой, то это только чувство долга. А оно сегодня что-то не торопилось. Не торопилось, не торопилось – а потом и говорит человеческим голосом:

– Ну ладно. Пожалуй, пойду.

Оказалось, это мой голос.

И вот мой длинный шарф, и поцелуй у двери, и эта нелюбовь не хуже, чем любовь.

А что ещё скажешь, ну просто стихи такие, вероятно, дурацкие.

Перевалило заполночь, и все троллейбусы уходили в парк на повышенных скоростях.

Предстоял путь пешком.

Я вышел из подъезда, и ветер сразу осыпал меня ворохом сухих листьев.

В голове ещё играла музыка, а на губах ещё не простыл вкус поцелуя, но ветер как ударил меня… И ещё раз, в лицо, прямо в губы, а потом – по щекам – с одного боку, потом с другого. И опять по губам! А потом неожиданно как толкнёт в спину – да такой плотный! Да так сильно!

Он словно хотел сказать – без любви целоваться? На, получай… С ней целоваться? На, ещё получай, по щекам получай!..

Нет, я его прекрасно понял, этот ветер. Я и сам знал, что так нельзя – не почему-нибудь – а просто, нельзя и всё.

«Это я сам себе надавал ветром по щекам?» – думал я, и ещё я думал, точнее, говорил про себя: «Я больше не буду, ветер…» – и это было глупо, наверное, и, может, я всё выдумал, но по-моему следующий порыв был похож на слова. И слова были:

– Попробуй ещё только хоть раз.

И жёсткий, хотя и чуть мягче предыдущих, толчок в лицо – и сразу – в спину.

…А потом я шёл по городу и ни о чём не думал. Точнее, я думал, наверное, но это всё было только одно слово: ветерветерветерветерветер… – и так бесконечно, только с каждым повтором и с каждым порывом что-то освобождалось во мне всё больше и больше, словно разматывалась длинная, липкая паутинная верёвка, петлями падала позади, и всё меньше витков оставалось на мне, и я становился всё легче и легче, а сердце билось всё горячей, и небо летело навстречу прядями низких туч, и листья шуршали и бились во тьме, и музыка делала шаги по одной из невиданных лестниц, и скорость её всё возрастала, а горло саднило от странных слёз, каких я раньше не знал.

Я вышел на угол узенькой улицы, перегороженной покосившимися бетонными столбиками. Помедлил и решил пройти за эти столбики.