Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая

– О благочестивый Цевеон… – нетерпеливо начал его священник, отирая руки.

– Свет к просвещению язычников… – продолжал нараспев цадик, не слыша ничего из-под толщи своих лет.

– О праведный и наиблагочестивейший Цевеон!..

– …Славу народа Твоего Израиля…

– Воистину так! – вдруг выкрикнул Иошаат, не выдержав.

Вот он – его час, он дождался! Дождался признания его Мануила, дождался из уст праведного старца, живой реликвии Храма, слов, сказанных здесь же, в Храме, при стечении народа, слов, которые постоянно звучат в его душе!

Цадик Цевеон долго смотрел на Иошаата, погруженный в свои мысли, потом передал Мануила обратно в руки Мириам, еще постоял, покачиваясь.

– Се, лежит Сей… – он накрыл ладонью высохшей, словно слетевший со смоковницы лист, лоб Мануилу.

– Агнец Божий! – раздался чей-то резкий выкрик.

Иошаат растерянно оглянулся. Престарелый Цевеон поднял руку и поднес к своим полуслепым глазам.

– … На падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – сказал он, продолжая удивленно рассматривать свою ладонь.

– Агнец Божий! – снова раздался пронзительный выкрик.

– Ан-Нах! Ан-Нах! Пророчица! Сама! – испуганно зашелестели женщины.

Толпа расступилась, пропуская высокую костлявую старуху в черном одеянии.

– Радуйся, жена, принесшая нам жертвенного ягненка! – Ан-Нах воздела руку над головой Мириам. – Радуйся, народ, получивший ягненка на заклание!

Мириам растерянно, словно несправедливо обиженный ребенок, повернулась к Иошаату. Губы ее задрожали. Он стоял, не дыша и только сжимая и разжимая ладони. Мириам беспомощно посмотрела на цадика Цевеона. Старец тоже поднял над ее головой руку.

– И тебе самой оружие пройдет душу!

Мириам в ужасе заметила кровь на его руке.

Кровь… Ягненок!.. Пройдет душу…

Она покачнулась и медленно сползла на плиты Храма. Толпа взволнованно загудела, Иошаат бросился к Мириам, передал Мануила подвернувшейся под руку Шелиме и вынес Мириам на воздух. Равви Менахем побрызгал на нее водой из водоема. Подул ей в лицо. Мириам вздохнула и открыла глаза.

– Мануил! Где мой Мануил?

– Здесь, здесь! – залепетала Шелима.

Рядом с ней выросла угловатая, зловещая старуха. Мириам зажмурилась.

Какая полная чаша, отец!

– Агнец Божий, отныне Ииссах! – возопила старуха.

– Ииссах, – подхватила своим беззубым ртом Шелима, словно пробуя на вкус сухую корку, вымоченную в молоке.

– Ииссах! – пронеслось эхом по собравшейся на ступенях толпе. – Пророчица! Сама нарекла! Ииссах! Все слышали! Да будет так!

Иошаат растерянно оглянулся по сторонам. Лица, лица. Они сливаются в сплошную массу, словно тесто, приготовленное для опресноков. Совершенно не к месту мелькнула мысль, что старика рядом уже нет. Равви Менахем развел руками, священник важно кивнул:

– Да будет так.

Иошаат помог Мириам подняться, принял от Шелимы младенца, оглядел собравшихся и вздохнул:

– Да будет так!

Фархад ошибся – Саффания окажется не в трех переходах, а в семи, хотя последние дни Исмаил будет понукать коня, не таясь от погони. Последние дни сольются в сознании Иллели в одну бесконечную круговерть лошадиных копыт, песка и неба. И еще удивленных глаз Дажда. Последние дни Исмаилу придется делить глотки воды между Иллели, младенцем и конем, а самому переворачивать до восхода солнца камни, вылизывая запотевшие, остывшие за ночь трещины. И когда, преодолев очередной бархан, они увидят уходящий в дымку морской залив, глиняные постройки и почувствуют запах дыма, Иллели заплачет, и Исмаил заплачет тоже, не стыдясь своих слез, и даже конь всхрапнет, словно пытаясь заржать, но потом только задышит часто-часто, словно заблудившийся ребенок, наконец-то найденный матерью.

Саффания!

И Исмаил встанет на колени перед Иллели, благодаря ее за спасение, возьмет на руки Дажда, укрывая плечами от солнца и ласково ему улыбаясь и бормоча слова утешения неуклюжим языком мужчины, впервые открывшего свое сердце младенцу, поцелует коня, отдав ему последний глоток из фляги, а потом они медленно пойдут с бархана вниз, вбирая глазами всю открывающуюся им картину.

Саффания!

Они пройдут по главной – и единственной улочке Саффании – к рынку, прямо напротив бухты с одиноким кораблем. Рынок – скромный, народу немного, но рынок – везде рынок, а им, отвыкшим за время, проведенное в пустыне, от людей, он и вовсе покажется чудесным зрелищем: бродящий факих с грустно обнявшей его обезьянкой, прыгающая вверх-вниз гортанная чужеземная речь, связанные попарно за лапы куры, молчаливый задумчивый ослик, мерно прядающий ушами, наполненная таинственным светом заходящего солнца чеканка, наполненная теплотой женской плоти слоновая кость, ковры, с царственной небрежностью сброшенные под ноги покупателям…