Павел Саксонов - Золотая Звезда

Что было потом, дон Пабло уже знал. Знал он и о мите, колониальными властями и землевладельцами лицемерно выдаваемой за продолжение традиций разрушенной империи, но по факту превращенной в самое настоящее рабство 3 3 До завоевания Империи митой назывались различные повинности, которыми податное население было обязано в пользу государства или храмовых учреждений. Но, в отличие от колониального времени, она ограничивалась временем, местом и возрастом. Например, на рудниках призванные на службу не использовались больше месяца, уроженцев одной климатической зоны не переводили на работы в другую, на работах не использовались лица как моложе, так и старше определенных возрастов. .

– Разве мита распространяется и на женщин?

Индианка едва уловимо пожала плечами.

– Понятно…

Дон Пабло поднялся на ноги. Что было силы пнул мертвеца. Взял со стола дагу, сунул ее за пояс, продел в портупею шпагу, подхватил со стула плащ и, подойдя к индианке, накинул плащ на нее. Маленькая женщина почти утонула в этом плаще.

– Пойдем. Нам нужно отсюда выбираться. Мне-то, пожалуй, ничего не будет, а вот тебе…

– Куда? – просто спросила индианка.

– Ну…

– Я не могу вернуться в энкомьенду.

Дон Пабло кивнул:

– Не можешь.

– Тогда куда?

Во взгляде дона Пабло появился нехороший огонек:

– Ты знаешь Вилькабамбу?

Индианка вздрогнула:

– Willka Pampa? – уточнила она на своем языке.

– Да. Наверное.

– Это невозможно!

– Ну вот еще! Я слышал, там вовсю орудуют миссионеры, а король 4 4 То есть Сапа Инка. Речь о Титу Куси Юпанки. и сам принял христианство. А еще я слышал…

– Это очень, очень далеко, – перебила индианка и, чтобы показать насколько далеко, широко развела руками. – Много тупу 5 5 Здесь – мера длины, принятая в империи инков до конкисты. Примерно равна 8,36 км. . Мы не дойдем.

Дон Пабло улыбнулся:

– А мы и не пойдем. Мы поедем. И там ты будешь свободна!

– Нас поймают.

– Нас , – это «нас» дон Пабло выделил особо, – нет.

И хлопнул по ножнам шпаги. А потом, как будто говорил неправду, хвастался или незаслуженно старался вырасти в глазах индианки, добавил, чувствуя, что краснеет:

– Еще никто и никогда не мог остановить Пабло де Ленью-и-Аморкон! Поверь, я сумею тебя защитить.

Взял женщину за руку и покраснел еще сильнее: ее рука оказалась удивительно нежной, податливой и теплой.

– Идем… звездочка. Золотая!

Из Куско выбрались без происшествий. Прохожие, конечно, поглядывали на всадника, державшего перед собой укрытую плащом маленькую женщину, но странного ничего не находили: мало ли более странных вещей творилось в то время? Только однажды какой-то знакомец расхохотался и поднял вверх большой палец. Он, очевидно, решил, что имевший отвратительную репутацию дон Пабло совершал нечто, что этой репутации соответствовало: какую-нибудь очередную бессердечную гадость. В ответ дон Пабло загадочно улыбнулся и покивал головой. Довольный знакомец пошел своею дорогой.

Как говорили знающие люди, по прямой до Вилькабамбы – столицы последнего независимого осколка Империи – было лиг тридцать: два дня пути верхом без обременения поклажей и по хорошей дороге. Проблема заключалась в том, что прямой и уж тем более хорошей дороги не существовало. Подчиняясь рельефу местности, она совершала гигантский крюк, увеличивая расстояние вчетверо, а то и в пять раз. А ее состояние было таково, что лошадь шла исключительно шагом. Сколько могло потребоваться времени на преодоление такого пути? Неделя? Десять дней? Две недели? Дон Пабло не знал. Но странное дело: с одной стороны, его тревожило столь медленное передвижение, грозившее тем, что слухи об убийстве и – согласно колониальным законам – краже чужой собственности разнесутся повсеместно и обернутся серьезными препятствиями. Но с другой, он радовался промедлению: оно насыщало его обществом женщины, которую в Вилькабамбе он мог потерять навсегда – согласно уже не колониальным, а имперским законам, считавшим любую незамужнюю женщину собственностью Инки. А Корикойлюр была незамужней. Еще в юности она осталась вдовой и распоряжаться собой не имела права.

Дон Пабло, давая лошади облегчение и потому идя пешком, смотрел снизу-вверх на сидевшую в седле женщину и уже не сомневался, что пропал навсегда. Когда-то он зло, в том числе и в стихах, высмеивал тех, кто говорил о любви с первого взгляда. Теперь же он сам влюбился, да так, что голова шла кругом. Он смотрел и смотрел на Корикойлюр и не мог насмотреться. Краснел и бледнел и зло, но уже о самом себе, думал: «Чем же я, скотина этакая, отличаюсь от того верзилы, который хотел изнасиловать Звездочку, если я сам хочу ее так, что прямо сейчас повалил бы на землю и взял с таким восторгом, что просто неописуемо?» В свою очередь, Корикойлюр, чувствуя на себе восторженные взгляды, искоса, сверху-вниз, посматривала на дона Пабло, но ни по ее лицу, ни по ее глазам невозможно было понять, о чем она думала. Ее лицо оставалось невозмутимым, а в глазах не отражалось ничего – из них исчезли чувства: страх, любопытство, сомнения. Эта пустота, абсолютная так же, насколько пусто в межзвездном пространстве, смущала и пугала дона Пабло больше, чем всё, что происходило с ним самим. Больше, чем возможность погони. Больше, чем окончание пути, когда, возможно, с Корикойлюр придется расстаться навек. Он пытался проникнуть сквозь эту невозмутимость, пытался поймать и удержать взгляд женщины, но ничего не получалось. Тогда, чтобы сердце не разорвалось, он начинал болтать о всякой ерунде. Корикойлюр слушала, отвечала, сама рассказывала о том и о сём, но пустота в ее глазах оставалась прежней.