Дмитрий Раскин - Маскарад миров

Билл Коульз утвердил комбинацию из имени и поприща. Получилось: Командор-Стив, Лора-хранительница, Арнольд-звездочет, Каролина-химик, Лёня-учитель, Джек-программист, Жанна-изобретатель, генетик-Том, Био-Эльза, Лина-эскулап. Дети, соответственно, Адам и Ева (решено было называть их так только за глаза). За собой как остающимся на Земле, Билл оставил право быть Коульзом с обращением «сэр».

«И юмор тоже сотрется», – Командор Стив вздохнул, игнорируя журналистские штампы о его жизнерадостности, – «может, даже будет особенно раздражать».

Не понятно только, почему Лора вдруг оказалась хранительницей. Она же помощник командира, если точнее, его заместитель. Ну да, она полиглот. Наверное, хранительница языкового многообразия? А в одной из экспедиций попала под какое-то облучение, после чего стала телепатом. Может как-то связано с этим? Лора отвечала неопределенной высокомерной улыбкой, мол, и тупому должно быть ясно, она не собирается ни-че-го объяснять. Джека как-то нехорошо кольнуло, когда он заметил, что и Стиву на тот же самый вопрос отвечено было тою же самой улыбкой. Впрочем, все это тут же забылось тогда…

У него есть свое место – крошечное кафе с тремя столиками на тротуаре, уже убраны тенты. У него есть свое время – зрелая осень. Когда небеса так тихи и прозрачны в предчувствии выстывания, протяжного крика птицы, гулкой пустоты. Когда клены, эти деревья осени, будто они и есть с а мый источник света.

А ведь он и вправду в последний раз здесь! То есть никогда не будет больше этого ветра – тихого ветра в кронах, в его волосах? Дыхания этих теней не будет?

Тени листьев клена на дымчатом стекле стола краешком захватывают его пальцы.

Приглушенного гула города, гула жизни не будет? И этот легкий, пока что еще приятный холодок никогда уже не будет пробирать.

Как просто. Но разве в это поверишь?! Ему предстоит быть, длить себя вне этого всего, отменяя это каждым своим шагом там.

Седовласый, с одышкой официант снял с подноса, поставил блюдо перед ним – огромный бифштекс (над картошкой пар), бокал красного, вазочку с белым хлебом.

Некрасивая женщина, усталая после дня, пьет свой кофе за соседним столиком. Крупная капля заката в ее волосах.

Это его внезапное пронзительное сознание подлинности своей впустую прожитой жизни. Целокупность бытия. Вот так вот, впервые? Пусть он не заслужил. И ему не по силам изначально, заведомо.

Тихий ток вод? Здесь нет никакой реки. И никогда не было. Но он слышит ее сейчас. Как взаправдашен запах воды и глины… Река – она сейчас от падения листьев клена, потому как должны они быть уносимы водами. И воды, подобно небесам, должны остывать и вязнуть…

Это мгновение свободы. От чего? Для чего? Не ра-зо-брать. Не важно.

И полнота вины… она тоже дается впервые. Не ухватить. Не выдержать.

Ему было уже пора. Вечер Лёня Гурвич должен был провести с семьей.

Вика, конечно же, не хотела испортить ему жизнь. Просто так получилось. Она из тех, кто твердо знает как должно было быть . Лёня Гурвич не очень то вписывался в эти ее представления о должном (родители ее предупреждали). Но она была тогда совсем еще юной и влюбилась в него как в «будущего гения». Здесь ее и ждало первое разочарование. Разочарования последующие были куда как более прозаического свойства.

Он, в общем-то, сознавал, что дело не в эмиграции даже. У него не получилось бы ни там, ни там. Но в эмиграции не получилось со всеми муками, мытарствами эмигрантского житья-бытья.

Сам факт, что кто-то может не хотеть того, чего хочет она, всякий раз приводил Вику в глубочайшее изумление. Здесь угадывалась, кажется, угроза самому мироустройству. Вика страдала. Это даже не было с ее стороны манипулированием. Она устроена так. И страдания были настоящими. Объясняться с нею? Достучаться до нее? Значит, только лишь эти страдания усугублять. А Лёня любил ее и потому, при всем понимании сей нехитрой механики, уступал. Не хватало выносливости у него. Вот так он и оказался в Штатах.

Они прожили достаточно мирно, без особых потрясений и драм. Во всем, что не противоречило ее целям по жизни, Вика была, можно сказать, уступчива. Она не пыталась его переделать. И как он понял, простила ему свое разочарование в нем.

Ее легкость умиляла, пока не увидел вдруг, это от общей ее поверхностности и глубокого, само собой разумеющегося равнодушия к нему.