Вилли Казер - Всемирный следопыт, 1928 № 04

Дюшен горячо поддержал Блэка, который настаивал, чтобы я поехал в Вашингтон и довел до сведения правительства о наших открытиях. Оно могло направить сюда для дальнейших изысканий компетентных специалистов.

— Вы должны обратиться к директору Смитсоньевского Института [3] Крупнейший научный институт в Америке, основанный в 1846 г. «для распространения знаний среди людей». В ведении института находится богатейший музей этнологии, геологии и минералогии. ). Он пришлет сюда археологов, которые разберутся в найденных памятниках и разъяснят нам все, что остается для нас загадкой. Научными методами они восстановят картину этой исчезнувшей культуры.

Как только Дюшен уехал, мы с Блэком начали готовиться к моей поездке в Вашингтон. Расходы по поездке мы решили покрыть из вклада, находящегося в Пардиском банке, все же расходы по раскопкам, очевидно, возьмет на себя государство. Родди часто высказывал уверенность, что за наши труды мы будем щедро вознаграждены. Когда нам случалось испортить или потерять что-либо из своих вещей во время работы, он, неизменно улыбаясь, говорил:

— Ничего, «дядя Сам» [4] «Дядя Сам» — так обыкновенно в шутку называют американцев; под этой же кличкой олицетворяются Сев. — Амер. Соед. Штаты. ) возместит нам потерю.

Осень в этот год выдалась изумительная: солнечная и мягкая, как мечта. Мы оставались в горах до января, так как желали, чтобы археологи, которые приедут производить раскопки, нашли все в полном порядке. Мы сложили все найденные предметы, включая и мумии, в нашей хижине, в которой, прежде чем уехать, мы старательно забили окна и двери. В своем дневнике, который я замуровал в стену одного из домов «Орлиного Гнезда», я упомянул о предположениях Дюшена.

Как только выпал первый снег, мы попрощались с Синей Горой и перебрались в Тарпин.

Чтобы снарядить меня, Блэк взял из банка шестьсот долларов.

Отъехав от станции, я долго из окна вагона смотрел на Синюю Гору, маячившую на горизонте. Мне было грустно расставаться с ней…

Я вышел с вокзала недалеко от Капитолия и долго простоял на улице, любуясь величественным белым зданием на фоне январского ярко-голубого неба.

Покончив с осмотром местных достопримечательностей, я принялся за работу. Прежде всего я отправился к депутату Конгресса от нашего округа, чтобы запастись рекомендательными письмами. Он принял меня любезно и посоветовал обратиться в. Комитет по делам индейцев, дав письмо к его председателю. Последнего в то время не было в городе, и я потерял три дня в бесплодных разговорах с его секретарем и другими служащими Комитета. Работы у них, видимо, было немного, и они находили мои рассказы занимательными. Казалось, мне удалось их заинтересовать, и я радовался этому. Я не знал, что эти люди не пользовались никаким влиянием, но говорили они так, как будто были очень важными персонами. Я привез с собой в чемодане несколько образцов глиняной посуды и любительские фотографии, снятые мною самим. Эти фотографии давали слабое представление о величии и красоте Синей Горы, но служащие Комитета внимательно их рассматривали и обо всем расспрашивали. И лишь тогда, когда один из них предложил мне продать за гроши самую лучшую из привезенных мною ваз, я понял истинный характер проявленного ими интереса.

Наконец, вернулся председатель. У него было много неотложных дел и он принял меня только через несколько дней. Он объяснил мне, что Комитет занимается только живыми индейцами, а не мертвыми, и что его секретарь должен был сразу же сказать мне это.

Я снова обратился к депутату Конгресса. На этот раз он принял меня менее любезно, но рекомендательное письмо в Смитсоньевский институт все-таки дал. Но когда я явился туда, мне снова пришлось пройти через те же мытарства. Чтобы попасть на прием к директору, надо было убедить секретаря, что мое дело заслуживает внимания. В первый же день я выяснил, что к секретарю не так-то легко попасть. Он был занят, и мне предложили посидеть и обождать. Как только он освободился, он побежал завтракать.

Несколько дней подряд я высиживал в приемной, изучая рисунок ковра и обувь посетителей, приходивших так же аккуратно, как и я. Однажды, когда секретарь куда-то отлучился, ко мне подошла симпатичного вида молодая девушка, его стенографистка. Она стала расспрашивать, что у меня в чемодане, откуда я и зачем приехал. Все остальные ушли завтракать (это, кажется, единственная вещь, к которой вашингтонцы относятся с должным уважением). В приемной, кроме нас, никого не было. Ее звали Вирджиния Уорд. Узнав, что я специально приехал издалека, она была глубоко возмущена, что меня так долго не хотят принять. В конце нашей беседы она сказала: