Василий Лягоскин - Тайна пролива «Врата скорби». Том третий

– И все! – с горечью констатировал он, – и до сих пор я подмечаю, что в некоторых взглядах наших товарищей сквозит зависть, нежелание смириться с несправедливостью; может, что-то большее. И Александр Николаевич замечает – я уверен! Ну, ладно… посмотрим пока, чем нас удивит Валерий Николаевич.

Комендант удивил прежде всего добротностью, и мельчайшими подробностями, с какими он постарался наладить быт гостей. Которым – догадался профессор – совсем не скоро разрешат покинуть этот ангар. Он окинул внутренности огромного зала площадью в целый гектар, и добавил:

– Если вообще разрешат.

Но это было дело не его; а полковника Кудрявцева, и тех же Холодова с Левиным. Он же, профессор Санкт-Петербургского университета, избрал себе в качестве «жертвы» Дуба, который единственный из аборигенов – как догадался Алесей Александрович – решал тут, что можно говорить, а что нельзя. Они так и передвигались втроем – вождь, профессор, и Валера Ильин, объяснявший, как нужно пользоваться индивидуальным туалетом, душем, и кухонными приборами (даже показал – посидев на толчке, не снимая камуфляжа): куда для них будут приносить еду, и – главное (для аборигенов, любителей зрелищ) – как включать большой телевизор, на экране которого можно было увидеть пока лишь мультфильмы.

Это зрелище поразило аборигенов больше всего. Единственное, на что они, как по команде, скривились, и огляделись, не решившись сплюнуть на идеально чистый пол, так это на язык озвучивания волшебных картинок. Проглотив ком слюны, Дуб недовольно проворчал:

– И тут еврогеи!

Комендант тут же вручил ему пульт, и вождь сам убрал звук, довольно улыбнувшись какой-то мысли. Впрочем, она хорошо читалась на его лице: «Вот бы так же, одним нажатием пальца, закрыть рты тем, настоящим…».

Профессор «коварно» воспользовался хорошим расположением духа, и тем, как тот глубоко вник (вместе со всеми соплеменниками) в историю злоключений Тома и Джерри. А тут еще накрыли стол. Так что Дуб, поглощая невероятное количество деликатесов, которые он, конечно же, пробовал впервые в жизни, и раскатисто хохоча над похождениями кота и мыши, отвечал и отвечал на вопросы профессора, которым не было конца. Романов не успевал строчить в блокноте, и придумывать новые и новые вопросы – в уверенности, что такого благоприятного момента больше не будет. Расслабившийся от обилия еды и заполненный благодарностью за спасение товарища абориген конечно же, совсем не контролировал свою бесконечную болтовню, хитро направляемую профессором Романовым. Так думал сам Алексей Александрович – до того момента, когда Дуб повертел в огромных руках вилку, сейчас больше похожую на четырехзубую зубочистку; действительно сунул ее в рот, чтобы поковыряться в зубах, и остановил вполне серьезный взгляд на ставшем в одно мгновенье растерянным лице профессора.

– А вот это, прохвесор (он так и сказал, четко выговаривая каждую букву), самая главная тайна нашего племени. Если я ошибаюсь, и открываю ее сейчас врагу, ничто не спасет меня от небесного пламени. Так что слушай, большое ухо Полковника Кудрявцева. Слушай и запоминай! Путь, в который пускается каждый из вождей русов, как только очередной «Железный капут» оживает…

Профессор Романов слушал, стараясь не пропустить ни слов, ни интонации. Главное – интонации, и того, с каким выражением лица вождь бросал ему прямо в лицо фразы. Слова… в общем, они и так фиксировались диктофоном, и потом не раз будут прослушаны. Главным было сейчас выделить основное, и Алексей Александрович весь погрузился в этот нелегкий процесс; действительно стал и ушами, и глазами, и умом – не только полковника Кудрявцева, но и всего города. Настолько погрузился, что не сразу заметил, что его трясет за плечо Толик Никитин. Трясет и показывает в угол, откуда из скрытого громкоговорителя, наверное, уже не в первый раз, доносилось сообщение. Точнее, приказ:

– Членам городского Совета немедленно собраться в командном центре. Повторяю…

Сожаления не было, Профессор вполне успел проникнуться великой идеей племени русов; той нелегкой миссией, которую они взвалили на себя.

– Не то что какие-то еврогеи или неандерталы…

Романов, уже на бегу, одернул себя: «Это мысли не мои, а Дуба! Надо возвращаться сознанием на грешную землю. То есть, в командный центр». Он ввалился в зал, тяжело дыша, обогнав в пути и Никитина, и, кажется, Левина с Холодовым. А все потому, что надеялся увидеть родное лицо Тани-Тамары; прижаться к ней всем телом, и ощутить, как толкаются в ее животе две девочки, спешащие вырваться в большой мир. Увы – ни никарагуанки, ни Бэйлы Никитиной в зале не было, как и полковника Кудрявцева, кстати, который единственный мог отдать приказ Совету. Зато был доктор Браун, который, пряча вполне законную гордость – как же, первый человечек родился в городе! – сурово заявил ему, и остановившемуся за спиной тяжело дышащему трактористу: