Семён Ешурин - Крепостная герцогиня (главы 64—115). Квазиисторическая юмористическая эпопея

Явилась на другой день дева объёмная к любимому своему. И молвил красавец драгун:

– Счастье моё экспансивное! ГорЮ желанием я страстным наполнить чрево твоё чадом нашим, хоть туда много их влезет, … а засим вылезет. Но когда начну я преодолевать преграду естественную, возопишь ты столь громогласно, что прибежит не токмо батюшка твой близлежащий, но и жених удалённый. Во избежание казуса сего приходи ныне в полночь на сеновал дальний, снимай одежду, формы твои волнующие скрывающие и возбирайся на вершину сАмого большого стога.

Вняла Лушка совету сему и в полночь оказалась на вершине стога в чём мать родила. Вдруг вылез оттуда отец, с помощью коего упомянутая мать родила распутницу сию. Начал он было стегать дщерь свою ремнём кожаным со пряжкой стальной, но недолго длилось сие. Налетела на него Лушка, аки год назад на бывшую и нынешнюю подружку Наташу. Токмо на сей раз некому было оттащить ея. Так бы и завершился живот родителя ея, но успел возопить тот словА священные: «Чти отца своего!». Лушка, схваткой увлечённая сперва не врубилась и сломала челюсть сопернику своему невинному (аки царь Пётр Бертрану Перри, в обмелении Ивановского канала провинившемуся). Но тут дошёл до нея смысл вопля услышанного, опосля чего опознала драчунья того, кого токмо что недостаточно почтила! Настокмо перепужалась девица, что ломанулась к доктору в чём была, то бишь ни в чём!

Поразился зело эскулап сей, узрев середь ночи бабищу голую, но супруга его того более поразилась и даже в первый момент оплеуху ему отвесила.

– Уймись! – успокоила ея гостья незваная. – Не потребен мне сморчок твой! … То бишь потребен, однако не аки сморчок, … то бишь мужик, а лишь аки дохтур.

Привела она доктора на сеновал, … а заодно и докторшу, за ними увязавшуюся… Узрели они месиво кровавое, в коем со трудом барина Потапа Кондратьевича опознали.

Оказал ему доктор первую помощь медицинскую, а супруга его любопытная допрос учинить попыталась. Однако лишь скулил жалобно страдалец несчастный, ибо челюсть сломанная не располагала к диалогу конструктивному (аки и во случае диалога Бертрана Перри и царя Петра).

– Напали на нас бандиты жутчайшие! – Лушка молвила. – Батюшку моего избили зверски, а меня снасильничать пытались, но отстояла я честь свою!

– А одёжку-то зачем скинула?! – усмехнулся доктор. – Дабы супостатов испужать?!

Рассердилась Лушка:

– Ну чо пристал, аки папарацци назойливый?!

(Слово сие заморское выучила Лушка год назад, но не успела применить его для охмурения Роджера интеллектуального.)

…Отнесла Лушка отца изувеченного в больницу, и нескоро тот в норму пришёл.

Вернулся доктор с супругой домой, но разбужен был ей середь ночи вопросом злободневным: «Кто такая Рацца, и чем прославился папа ея назойливый?»

Чрез несколько часов бОльшая часть Курска ведала о безобразии сеновальном. Сперва от докторши трепливой, засим и от драгуна такового же. Поведал тот другу своему противоестественному (что во кругах воинских вполне естественно) о предложении Лушки внебрачном. (Не то естественно, что поведал, а то естественно, что друг противоестественный.) И воскликнул ревнивый партнёр:

– Неужли ты меня на бабу променял?!

– Тьфу-тьфу, дабы не сглазить! – драгун воскликнул и перекрестился поспешно. – Донёс я папаше ея об упущении в половом воспитании дщери его. И повелел мне Кондратьич пригласить Лушку сию (я глаголил бы «Лушищу»! ) в полночь прийти на сеновал, а засим раздеться, аки в баню и на стог залезть.

– Ах, развратник старый! – возопил друг другана, … то бишь драгуна. – Вздумал тебя от меня отбить! Но ты, смею надеяться, не разделся?

– Нет, конечно, ибо не меня он просил, а Лушку чрез меня.

– А ежели тебя бы просил, то ты бы разделся?!

– Интересный вопрос! … То бишь давай, не будем отвлекаться… В общем, не велел мне папаша сей «коровы» (коий далече не бык, разве что бычок) на сеновал в полночь являться… Ты чо ревёшь?

– У тебя, аки и мыслил я, новый «бычок» появился?!

– Не волнуйся, любимый! – воскликнул драгун. – Сие ко слову пришлось. А в моём сердце (… и во мне!) токмо ты! (По сему поводу автор гетеросексуальный в отличие от собеседников, не может не привести схожие слова, произнесённые ровно чрез два века Инессой Арманд Надежде Крупской и впоследствии даже во песню советскую вошедшие: «Ленин в тебе и во мне!») … В общем, внял я совету Кондратьича и не стал на сеновал в полночь являться, … ибо явившись за полчаса до полуночи, спрятался во стог поменьше. И узрел, аки вскоре подвалил папаша прелестницы. На самый высокий стог забрался и к процессу педагогическому подготовился, то бишь ремень снял, а засим в сено закопался… Вскоре и Лушка на крыльях любви… безответной, естественно, … прилетела подобно птеродактилю древнему. Разоблачилась бесстыдница (то бишь одежду, телеса ея облачающую сбросила) и на стог (коий под тяжестью туши сей хоть и просел, но не развалился) полезла. Достигла вершины стога и, видать, на вершине блаженства пребывала, меня ожидая. Но тут из сена вылез папаша ея, коий был не создан для блаженства. И начал стегать ремнём паршивую овцу рода Овчаренко. Начать-то начал, но не кончил, ибо Лушка, родителя не опознав, чуть было его ни кончила! Засим опознала, завизжала и убежала. Ну, и я ретировался ото греха и сеновала подальше. А то хватит «кондрашка» Кондратьича, а на меня помыслят. И ты никому не болтай о ночном ВОДЕВИЛЕ… ВО, ДОВЕЛИ старикана дщерь преогромная и тупость таковая же, ибо должен был он сперва громиле своей представиться, а уж засим лупасить!