Наташа Хабибуллина - Последняя весна Лисовина. Истории о братьях наших меньших и больших

Вообще-то Хрипатый домашний пес, не сторожевой, но летом по странной прихоти хозяев он вынужден менять мягкий диван на жесткую подстилку в конуре. Здесь ему тесно и неуютно, поэтому службу свою Хрипатый не любит. Ждет – не дождется, когда его отвезут обратно в город и перестанут тревожить по пустякам.

Когда хозяева на даче, Хрипатый прилежно изображает из себя цербера. Рычит, громыхает цепью, а при малейшем шорохе выскакивает из будки с яростным лаем – мол, видали, я стерегу ваши грядки?!

Но в отсутствие хозяев носа из конуры не высунет. Сидит себе там тихонько, как мышь, делает вид, что его тоже нет дома.

Мы знаем об этой трусоватой особенности Хрипатого и нарочно его дразним.

Встанем у калитки и ну ногами топать и палкой стучать по штакетнику. Хрипатый молчит.

Тогда я легонько свищу. Медведко начинает беспокойно ворочаться в своей конуре. Я цокаю языком. В ответ раздается слабое ворчание, как будто где-то завели игрушечный моторчик.

Хрипатый не столько угрожает мне, сколько требует убраться по добру – по-здорову.

– Безобразие! – ворчит он. – Я старый и больной пес, а вы своими ужимками только попусту меня нервируете.

Я не унимаюсь, мне во что бы то ни стало надо выманить Хрипатого из будки.

Моторчик раздраженно наращивает обороты:

– Ррррррр! Рряв!

Я замираю, но не ухожу. Моторчик тоже смолкает. Спустя минуту звякает цепь и из-за угла осторожно выглядывает любопытный черный нос – убедиться, что опасность миновала. Блестящие глазки-пуговки скользят по штакетнику, калитке…

Наши взгляды встречаются.

От неожиданности нос тотчас исчезает. Поздно! Хрипатый знает, чторазоблачен и притворяться невидимкой глупо.

С остервенелым лаем пес вылетает из укрытия. Цепь гремит и, резко натянувшись, рывком увлекает барбоса назад. Взбрыкнув, тот шлепается на бок, вскакивает и снова кидается в бой. Припадает на передние лапы, угрожающе клацает зубами, брызжет слюной. В глазах – огонь. Мы вытащили его из берлоги и должны за это поплатиться!

Выпустив пар, Хрипатый смолкает и, презрительно вильнув толстым задом, исчезает за углом. Теперь хоть затопайся, хоть закричись, он и ухом не поведет.

Ровно в пять вечера Хрипатый выходит с хозяином на прогулку. Помахивая хвостом-кренделем, весело перебирает короткими кривыми лапами, вертит мордой по сторонам.

Мы выступаем псу навстречу.

Завидев своих обидчиков, Хрипатый приходит в неописуемое смущение. Не знает, как быть. Одно дело лаять из-за угла, другое – столкнуться с врагом нос к носу. Бедолага мечется, бестолково путается у хозяина под ногами. Наконец, старательно отводя глаза и делая вид, что с нами совершенно не знаком, он проскальзывает мимо.

Славный пес. И чего мы к нему привязались?

Этому старому деревянному дому, выкрашенному в бледно-розовый цвет, наверное, лет двести. Может, больше. Когда-то здесь было кожное отделение больницы, но его закрыли. Потом спохватились, сделали в палатах косметический ремонт, поставили фанерные перегородки и пустили жить медиков, недавно окончивших институт.

В народе бывшую больницу окрестили Домом врачей.

Как-то теплым зимним вечером мы прогуливались вдоль больничных окон. Вдруг в одном окне, освещенном лишь настольной лампой, шевельнулась занавеска, и показалось белое серьезное лицо. То есть, это мы подумали, что перед нами лицо. На самом деле это была собачья морда. Кажется, питбуля.

Пес царственно поставил на подоконник лапу и как бы поверх очков глянул на пустынную улицу. Точь-в-точь как профессор, допоздна засидевшийся над докторской диссертацией и решивший дать глазам передохнуть.

Понаблюдав какое-то время за танцующими снежинками, «профессор» сморгнул, словно стряхнув с себя оцепенение, и скрылся в глубине комнаты.

Время от времени я вижу его возле пединститута. Величественно строгий, в белоснежном фраке, он чинно вышагивает рядом с хозяином. В усталых, покрасневших глазах столько достоинства и глубины, что я невольно проникаюсь к «профессору» уважением.

Кто знает, может, он и в самом деле пишет докторскую?

В семье мужа жил эльдертерьер по кличке Макс. Макс очень любил морковку, мог схрумкать хоть два кило, а еще обожал сладости. Особенно сахар. Как-то привезли мешок, поставили в углу комнаты. Макс унюхал сахар и стал потихоньку, пока никто не видит, его подворовывать. Разроет мордой горловину и торопливо слизывает белые сладкие кристаллики. Однажды воришку застукали на месте преступления и завязали мешок наглухо. Макс обиделся, лег подле, обнял мешок лапами и стал его облизывать снаружи.