Марк Казанин: Рубин эмира бухарского

– Да, как вы сказали: гроза есть гроза!

– Теперь это уже вы говорите, – улыбнулся Толмачев.

– Да ведь, в конце концов, – продолжал Листер, – отечество одно, народ один, служба одна, в основном ничего не меняется. Люди как деревья: если корни уходят достаточно глубоко, дерево переживет все бури.

Толмачев вздохнул.

– А как мы далеко от первого эшелона? – спросил он, видимо желая переменить тему.

– Комендант говорит, что потерял связь с ним. Первый эшелон вышел на неделю раньше нас, но на последней узловой станции выяснилось, что он не проходил. Надо полагать, изменил маршрут и от Бологого взял через Рыбинск. Теперь уж до Самарканда вряд ли увидимся.

– Который из наших двух эшелонов главный?

– Тот, первый. Там начальство, артисты и самое важное – вагон-кухня.

– Да, тогда тот главнее. А кто с нами едет?

– Насколько я вижу, – ответил Листер, – вы, ваша семья, моя скромная персона, Паша, его друг, назвавшийся Глебом (я замер), и третий молодой человек, Борис, отставший от труппы, по-видимому, актер.

Как раз в это время вошел Ратаевский.

– А вот и Борис, легок на помине, – сказал Толмачев. – Мы только что говорили о вас. Где вы пропадали?

– Был в городе.

– А мы тут перебирались. Что же вы нашли в городе?

– Да… – протянул Борис, – хотел посмотреть местный театр, думал встретить кого-нибудь из знакомых.

– Ну и как, повезло вам?

– Да, нет, – неопределенно ответил Ратаевский.

– Ну так вот, – вставил Листер, – мы говорили о вас и решили, что вы отставший от главного эшелона актер.

– Не актер, а помощник режиссера, по-советски – помреж.

– Ах, простите! – чуть насмешливо отозвался Листер.

– Начинающий, – быстро поправился Борис.

– Опера или драма?

– Ни то, ни другое, новый театр, – ответил Борис – Но я, конечно, пока не работаю самостоятельно.

– Но вы так молоды, – тянул Листер. – Я представлял себе режиссеров не иначе, как убеленных сединами.

– Да, так было, а теперь все переменилось.

– Помолодел театр?

– Да, отчасти помолодел.

– Тогда это хорошо.

Ратаевский внезапно вспылил:

– Что хорошего? Все разорено, разогнано, опоганено.

Листер поднял брови:

– Что-то я не заметил по балету в Мариинском театре, чтобы все было опоганено. По-моему, все как полагается.

– Да! Вы не знаете, что делается внутри театра. Там сейчас одни хамы! Вчерашние нищие!

Ратаевский был красен.

Паша заворочался на полке. Ратаевский замолк. Он, видимо, по разговору вначале не сомневался, что был среди своих, но внезапное молчание вызвало у него сомнение: не зашел ли он слишком далеко.

Но было уже поздно. Паша встал со своего места и стоял перед Ратаевским. Он был бледен, рот крепко сжат.

– Хамы? Нищие? А как называются люди, что воруют у нищих? Да еще у голодных, умирающих?

Ратаевский стоял, опешив. Краска начала сбегать с его лица. Все же он нашел в себе силы процедить:

– Я не понимаю.

– Не понимаешь? – Голос Паши звучал с невыразимым презрением. – А это понимаешь?

Он вынул из кармана золотой и протянул его на раскрытой ладони Ратаевскому.

Тот побледнел и отступил. Он стал тенью того, чем был минуту тому назад.

– Не знаю, что вы хотите, – бормотал он. – Что вы мне показываете?

– Не знаешь? – Углы губ Паши брезгливо опустились вниз. – А воровать знаешь? «Хамы! Нищие»! Тогда ты кто, если нищих обкрадываешь?

– Что вы ко мне пристали? – внезапно нервно взвизгнул Борис. – Я ничего не знаю.

– Зато мы всё знаем. Это из твоих вещей выпало, гадина.

Но мы недооценивали Бориса. У него, вероятно, уже был опыт подобных ситуаций. Он завопил:

– Вы лжете! Вы ничего не нашли! Вы сами подложили! Вы только говорите, что нашли.

– Не я нашел, а Катя, – тихо произнес Павел, видимо с неохотой примешивая имя Кати к этому делу.

Это как будто добило Бориса. Секунду он простоял, не смея поднять глаза. Но в нем были еще какие-то резервы мужества.

– Ну да, это я оставил, – с отчаянием признался он. – Это было слишком много для них. Продукты и один золотой я отдал, а другой оставил для следующей партии голодающих.

– Кто вам поверит? – насмешливо отозвался Паша. – Чем вы это докажете?

– Вернитесь на ту станцию и спросите, – уже нагло ответил Борис, чувствуя, что ему, может быть, удастся вывернуться. – И нечего обвинять других, когда сам…

– Что – сам? – Гнев исказил лицо Паши. – Что – сам? Говори, или я тебя сейчас…

Борис отступил. Страх быть битым был, по-видимому, еще сильнее, чем быть опозоренным. Он бормотал лишь: