Василий Ян - Всемирный следопыт, 1929 № 01

— Где я живу и что я буду делать — не твое дело! — строго ответил Газун и ткнул пальцем меня в живот. — У тебя там бурчит? Ну, возьми перину и иди под телегу. Поспи. Женщины еще не скоро принесут пожрать.

Упал вечер на поле, когда я проснулся от гика и пения:

Это пришли с гаданья женщины с крикливой оравой ребят. Подолы их широких юбок были подоткнуты за пояс, и в них лежали подачки. Вышли из шатров мужчины, одетые в поддевки. Две старухи устало упали на траву и чесали зудевшие от ходьбы ноги. Около них кучей дрались ребята за жестяную коробку от пудры, которую подарили за гадание. Михала подбежал к ним, разогнал их, хлопая по затылкам шапкой, и отнял коробку. Пришел с реки Федук, налил воду в чугунный котел и поставил его на треножник. Потом Федук поглядел на меня и улыбнулся. Сразу пришелся он мне по сердцу.

— Эй, Маштак! — крикнул мне Газун.

Я подошел. Он указал мне кивком головы на холодный костер и сказал:

— Ломай сучья и раздувай огонь.

Ближе к костру подползла злая старуха. После я узнал, что она мать Михалы. Она узнала меня и заговорила:

— А мы, как прогнали тебя со станции, так пошли далеко за железную дорогу. Верст много будет… Плохо теперь гадать…

Я ей не ответил. Она была мне не по сердцу, да и жрать хотелось.

Газун разгуливал по табору и посматривал на всех. Потом подошел к старухе:

— Ну, как, много нагадала?

Газун, как каждый конокрад, знает, что цыганка с пустыми руками не возвратится в табор. Газун ждал другого ответа: что скажет она о конях, которых высмотрела при гадании?

— Ходили мы далеко за станцию, — тихо загудела она. — К самой речке. Мезенкой зовут речку. Ой, хороши там кони! Давно таких мои глазыньки не видели. Золото за них получишь. Два таких хороших сивых стояли, сытый вороной и приметный конь — белый, в серых яблоках.

И она растолковала ему место, где пасутся кони, чьи они, как дорога идет к ним, и добавила:

— Я на путанных дорожках соломки с тряпочкой, примету привязала. Не заблудятся наши…

Трещали в огне сухие сучья. В котле сипела вода. Цыгане развалились у костра. Ребята подбегали к огню, жадно нюхали пар, потом отбегали и с криком кувыркались по траве. Туся устало зевала и сидела подле Михалы. Она прислушивалась к словам матери Михалы. Старуха повторяла Газуну одни и те же слова, но он, должно быть, ее уже не слушал, а думал, когда бы этих коней прибрать к рукам. Огонь бродил по его умному волосатому лицу. Беспокойно высасывал Газун дым из трубки и выдувал его сжатыми в колечко губами. Острый глаз его с какой-то насмешкой глядел в костер. Видно было, что он разгорелся желанием сейчас же послать цыган за конями. Старуха не замечала, что он ее не хочет больше слушать, дергала его за поддевку и без умолку гудела ему в уши.

— Что ты меня вертишь, старая мельница! — неожиданно заорал на старуху Газун и ударил трубкой о сапог. — Что ты мне уши ломаешь словами? Кони уже наши! Наши кони!.. О чем ты тревожишься?

Все захохотали. Старуха поняла, что надоела Газуну.

— Ты давно бы сказал, что все понял, — разозлилась она. — Зачем я глотку понапрасну порчу?

— Тебя, дуру ярмарочную, разве остановишь! — грубо сказал Михала. — Разжужжалась!..

Туся тоже напала на старуху:

— Растрепала язык, беззубая!..

— Ну, я молчу, молчу, как пещера, — сказала старуха и, не глядя ни на кого, подбросила сучьев в огонь.

Туся расплела косу, сняла с волос цепку из серебряных сербских монет. Я подсел к ней и напомнил про нашу встречу на станции:

— А я по твоей цепочке подумал, что вы сербские.

— Цепочка от матери-покойницы осталась. Она сербиянка была. — И стала Туся расспрашивать, как я попал на станцию Песочная.

Глядя на ее приветливое, загорелое до-черна лицо, я сказал:

— Туся, не скажи ты тогда, где ваши стоят, — я пропал бы. Но не будь я Маштак, а за твои добрые слова получишь от меня такие мирикля, какие ни одна цыганка сроду не носила!

Михала, как бешеный конь, вскочил на ноги. Глаза его забродили. Заскрипел он зубами, будто песок тер, отошел от костра и злобно позвал:

— Туся, поди сюда!

Что он шептал ей — до сих пор не знаю…